Солнце, раскалив докрасна небосвод, скрылось, оставив догорать облака. Земля чадила, дымная вуаль застилала горизонт.
Части дивизии уже несколько часов, колоннами, преследовали врага. Порой дистанции между наступающими и отходящими подразделениями сокращались до ружейного выстрела, однако догнать и нанести решающий удар по противнику не удавалось. Гитлеровцы отступали к лесу и тоже пешим порядком, и тоже изнуренные боями, выбившиеся из сил. Уходили от преследовавших и не могли уйти. Создалось своеобразное равновесие боевых возможностей, которое не могли нарушить ни радость победы, с одной стороны, ни страх перед возмездием, с другой.
И все-таки равновесие нарушилось. На участке, где действовал взвод Лапушкина, была введена в бой кавалерия. Парадокс Второй мировой войны: танки и кавалерия. От ее лавины загудела земля. С гиком и лихим «ура» конники рассекли колонны противника и двумя клиньями охватили справа и слева. Однако враг не сдавался, оказывал отчаянное сопротивление. Тогда-то, на глазах Лапушкина и его гвардейцев, и разгорелся бой советской конницы с фашистской пехотой. Через короткое время поле было усеяно вражескими трупами, и кавалеристы, вложив сабли в ножны, остановились в лесу.
А на другой день, с первыми лучами солнца, когда наша конница вытягивалась из леса, воздух вдруг огласился надсадным гулом вражеской авиации. Все вокруг загрохотало в невообразимой круговерти. Заржали, забились раненые лошади… Налет продолжался не долго, но урон кавалерии нанес ощутимый. Тем не менее конники быстро привели себя в порядок и организованно продолжали марш в направлении синеющих вдали высот, к которым откатились группы недобитой фашистской пехоты.
Следом за конницей продвигался и 239-й гвардейский стрелковый полк, а вместе с ним взвод Филиппа Лапушкина. Налеты вражеской авиации продолжались. Она появлялась неожиданно на низкой высоте и малыми штурмовыми группами наносила прицельные удары. Растекаясь и снова собираясь в колонны, подразделения упорно продвигались вперед.
Закиров, после случая с миной, неотступно следовал за взводным. «Закиров за командиром, как у аллаха за пазухой»,— шутил он. При очередном налете командир взвода кричал: «Розомкнись!» или «Ложись!», сам падал в свежую, еще дымившуюся воронку, недостатка в которых не было, и его, Закирова, толкал туда же.
Один раз, когда Закиров лежал в одной воронке с Лапушкиным, ему вдруг показалось, будто сброшенные только что бомбы, юля хвостами, падали прямо на него. Он попытался вскочить, чтобы отбежать в сторону, но взводный ухватил его за полу шинели, удержал. Закиров ткнулся головой в бок Лапушкину. Вой с неба нарастал и был неистовым до дикости. Закиров открыл глаза и увидел летевшую, как ему опять показалось, прямо в их воронку бомбу. Она с воем и гулом упала впереди, подскочила, как гигантский мяч, и, грохоча, покатилась. Лапушкин в этой бомбе сразу признал бочку с пробитыми боками. Сплюнул в сердцах… А Закиров, не сообразив, в чем дело, стремглав выскочил из воронки и ринулся куда глаза глядят.
— Ложись! — крикнул Филипп.
Закиров оглянулся, будто для того, чтобы показать свое крупное, скуластое, перепуганное лицо, и тут же исчез во взметнувшемся земляном фонтане…
Лапушкин в безысходном отчаянии, с силой вонзил кулак в сыпучий песок воронки. «Так погибнуть!..» Глянул вправо, туда, откуда доносился стук «Дегтярева». Под березой, когда-то, видимо, высокой и ветвистой, а сейчас обрубленной и обглоданной осколками и пулями, в рост стоял Волгин. Приладив пулемет в ее развилке, он стрелял по «юнкерсу», из которого тянулись к земле длинные нити пулеметных очередей. Пули косили траву у ног Волгина, взметывали прутья, кромсали и без того изуродованный ствол дерева. Волгин отвечал короткими прицельными очередями, переступал с ноги на ногу, приседал, улавливая нужное упреждение. Лапушкину казалось, что ногам его пулеметчика было нестерпимо горячо и он лихорадочно, как в каком-то экзотическом танце, перекидывался с места на место. Его «дегтярь» все стучал и стучал, словно заряжен был бесконечным диском. Самолет обдал пулеметчика сильным воздушным потоком, сорвавшим с него каску, и взмыл в высоту. Волгин оставил пулемет в березовой развилке, быстро повернулся, провожая злым взглядом удалявшийся самолет. Устало нагнулся, чтобы подобрать каску, и услышал голос командира:
— Попал! Попал!
И Волгин увидел, как позади «юнкерса» протянулась черная лента дыма. Самолет неуклюже покачивался. Вот он вспыхнул в своей передней части и, объятый пламенем, взорвался.
— Ура-а-а! — закричали выскочившие из укрытий бойцы.
Лапушкин подбежал к пулеметчику, крепко обнял его.
— Молодец, Саша! Считай, что орден Славы у тебя на груди.
Когда закончился налет, они подошли к воронке, у которой Филипп в последний раз видел Закирова. Постояли в скорбном молчании.
— И земле нечего предать,— тихо сказал Лапушкин, снимая каску.
