Начало войны для меня совпало с окончанием выпускных экзаменов в средней школе. Мальчики нашего класса всеми правдами и неправдами старались записаться в ополчение. Необученных, и почти безоружных, их отправили на фронт, где они почти все погибли. Девочки пошли на краткосрочные курсы медицинских сестер и были распределены по различным госпиталям.
Информация о военных действиях в город почти не поступала. Наиболее достоверные сведения получали от раненых, иногда с большим опозданием. Косвенные данные, весьма приблизительные, можно было получить, исходя из количества выдаваемых продуктов: уменьшение норм хлеба по карточкам расценивалось как потеря каких-то наших позиций, а объявление о выдаче дополнительных продуктов – как победа. Так, несколько дней подряд мы жили с мыслью “Тихвин отдали”, затем “Тихвин отбили”. Это Продолжалось несколько раз.
В наш 96-й эвакогоспиталь с осени стали поступать раненые пленные немцы. С одним из них у нас завязался длительный спор о ходе войны. Немец, молодой, веселый парень доказывал нам, что русская армия плохо вооружена, и против их автоматов наши винтовки напоминают детские игрушки. Мы и сами видели плохо вооруженных не только ополченцев, но и армейцев, однако слышать это от пленного немца было обидно. В доказательство своей объективности немец сказал, что наша маскировка лучше, чем у немцев, этим ввел нас в некоторое замешательство.
Разъясняя свое наблюдение, немец сказал, что был ранен и попал в плен именно из-за хорошо поставленной у нас маскировки. Он был послан в разведку на Кулковской высоте для выяснения, когда у русских обеденный перерыв. Просидев в засаде двое суток, он так и не смог определить этого времени, русские вообще не обедали, а что-то жевали на ходу. Это глубокомысленное рассуждение, что так не может быть и что это было настолько неправдоподобно, что он не мог этому поверить. Когда немцы обедали в час дня, в это время прекращалась всякая работа: самолеты не вылетали, обстрелы прекращались. Этим мы с цехом пользовались для передвижения по улицам города.
Рассказы о жизни и работе медицинского персонала госпиталя почему-то сосредоточены на трудностях работы медицинских сестер и врачей и никто, обычно, не вспоминает о работе инструкторов-методистов по лечебной физкультуре. Ими, как правило, работали студенты и преподаватели Института физкультуры им. Лесгафта, а также спортсмены. Они особенно страдали от голода, так как их труд был связан с большой энергозатратой. Раненые с повреждением костей и суставов, кроме хирургического лечения, требовали скрупулезных каждодневных упражнений и массажа. Инструктору лечебной физкультуры приходилось не только каждому сгибать и разгибать тугоподвижные суставы, но и таскать раненых на себе.
Инструктор-методист АФК З.Г. Клочкова, заслуженный мастер спорта, неоднократная чемпионка Советского Союза по теннису работала в эвакогоспиталях NN 1012 и 51. Не жалея сил, еле двигаясь от недоедания, она вернула в строй свыше тысячи раненых бойцов.
Работа на пределе человеческих возможностей во время войн и была настолько обыденной, что назвать ее героической тогда никому не приходило в голову. Однажды, возвращаясь домой из госпиталя, Зинаида Георгиевна упала без чувств в сугроб, подняться уже не смогла, ею овладело полное безразличие. Наверное, она так бы и замерзла, но какой-то проходящий мимо военный поднял ее и отнес в первую попавшуюся открытую квартиру, где она очнулась. Ее напоили кипятком и проводили до дому. После окончания войны Зинаида Георгиевна еще долго защищала честь Ленинграда на Всесоюзных соревнованиях, работая тренером, воспитала несколько мастеров спорта.
Каждый раз во время артиллерийских обстрелов приходилось перебегать через зал, низко пригнувшись, чтобы не задел осколок. После рабочего дня, уставшие, мы возвращались в комнату. Нередко, не успев раздеться и лечь в постель, снова по сигналу тревоги бежали в отделение. Ну, а если было спокойно, мы расслаблялись, и тогда не обходилось без разговоров. В темной, холодной комнате бегали крысы, а мы, лежали в постели, рассказывали о своей счастливой довоенной жизни.
Жизнь до войны казалась нам далекой сказкой. Пели о том, что мы другой такой страны не знаем, где так вольно дышит человек. Но говорили только о том, что можно, не мучили себя сомнениями. Ночные разговоры заканчивались всегда одним и тем же. Кто-то спрашивал: “Девочки, помните, как до войны хлеб и батоны продавали?” А кто-то, обрывая разговор, бросал: “Хватит, пора спать!”. Мы лечили своих больных добрым словом, заботой, оптимизмом, а иногда и шуткой, заставлявших верить в благополучный исход войны и в выздоровление. Это помогало не меньше, чем тот немногий арсенал врачебных средств, которыми мы располагали. Мы делали все возможное, а порой и невозможное, чтобы поднять их на ноги.
Выздоровление проходило медленно. Командный медицинский состав должен был поддерживать высокий моральный дух не только у больных, но и у подчиненных. Наравне с санитарами и медсестрами мы регулярно учились: строевая подготовка, изучение материальной части оружия, занятия по стрельбе и топографии – все это было составной частью распорядка.
Строевой шаг требовал боевой выправки, а сил не было. Но и поблажек не было тоже. Мы старались успешно овладевать военной наукой. Заместитель начальника госпиталя по строевой части внушал нам, что полевые медики (была уверенность в скором начале наступления наших войск и, значит, в работе в полевых условиях) должны уметь не только оказывать медицинскую помощь, но и принять бой, если того потребует боевая обстановка; что большая ответственность за тех, кто рядом, не дает нам права падать духом. Цинга, другие авитаминозы не обошли и личный состав.
Мы демонстрировали друг перед другом отечные, усыпанные мелкоточечной цинготной сыпью ноги. Беспокоили кровоточивость десен, расшатывающиеся зубы, слабость, “куриная слепота” (нарушение ночного зрения). Было решено организовать сбор хвои и цех по выпуску хвойного экстракта для больных и личного состава. Готовый напиток разливали по бутылкам и разносили по палатам. На вкус он был горьковатый. Больные шутили: “А ну-ка чарочку горькой”. Сами собой приживались новые слова. Санитарка Таня больных дистрофией, которые падали духом, называла “доходягами”. Им в пример ставила оптимистов. Каждый раз заходя в палату к слабому, она шутила, и это помогало восстановлению сил: “Сегодня ты, братец, уже не “доходяга”, смотри-ка, глаза как просветлели”.
Мне, зауряд-врачу, было доверено поделиться своими наблюдениями со столь авторитета аудиторией, я очень волновалась – ведь среди присутствующих были и мои бывшие однокурсники, пришедшие из полков и дивизий. К апрелю 1942 г. около 90% наших больных возвратилось в строй. Выполнив свою задачу, госпиталь был расформирован, для продолжения службы личный состав распределили по разным частям. Я попала в отдельную роту медицинского усиления, где служила в токсикологической группе, подготовленной на случай применения врагом химического оружия.
Находясь в постоянной боевой готовности, времени терять не приходилось. Мы, наряду с врачами медсанбатов и полевых госпиталей, обслуживали раненых и больных разного профиля, в зависимости от того, к какому полевому госпиталю или медсанчасти были прикомандированы. С 1943 г. я работала ординатором, а затем начальником терапевтического отделения на 100 коек армейского полевого подвижного госпиталя N 2582. Мы разместились в землянках и палатках в лесу, а после 15 января 1944 г., когда началось наступление, продвигались за боевыми частями.
Нам приходилось дежурить в столовых. С дровами было очень трудно. Будучи комсоргом ездила с выздоравливающими разбирать дома на дрова. Видеть эти покинутые жилища было грустно и страшно – брошены детская одежда, кроватки, игрушки. Потом ходила в лес на станцию Пери заготавливать дрова. В Парголово госпиталю выделили участок земли под огород, где сажали картофель, а в сквере, что около Исаакиевской площади – капусту, морковь. Зимой скалывали лед, мешками с песком закрывали памятники. И все это делали дополнительно к своей основной госпитальной работе в палатах, перевязочных, операционной.
Когда прорвали блокаду, мы по несколько суток не отходили от перевязочного стола. В мое дежурство поступил боец, у которого в кисти застряло много осколков. Анестезию почему-то не делали. Хирург спросил бойца, сможет ли он выдержать обработку без обезболивающего, тот дал утвердительный ответ. Пока мы извлекали наиболее крупные осколки, боец искусал край моего халата. После операции хирург отдал бойцу за мужественное поведение свой паек.
В блокаду люди были очень дружны, отзывчивы, старались помогать друг другу. Все мы держались на глубокой вере в Победу над врагом, на любви к своей Родине, своему Ленинграду.
Несколько ночей приходилось дежурить около грядок на Исаакиевской площади. Однажды уснула, задремала, но тогда были хорошие люди: просыпаюсь и вижу, что около меня стоят милиционеры. Они пришли попросить овощей – капусты, салата. Я их, конечно, угостила.
Часто приходилось ходить с ранеными в театр – человек по 20. В честь Октябрьского праздника была дана премьера новой музыкальной комедии “Раскинулось море широко”. Желающих попасть в театр было много, раненые радовались, как дети, ведь многие вообще не были в Ленинграде до войны, а театры совсем не знали. С каким хорошим настроением они уходили на фронт. Мне приходило потом много писем от родителей этих раненых (Оксана Владимировна Мальченко)
Похожие записи:
Как гитлеровцы относились к раненым и медикам
Как немцы поступали с раненым противником
Блокадные дни
Немецкие “врачи” – особая страница преступлений фашизма
“Особая обработка” в Освенциме
Из блокадного кольца на Синявинские болота
Помощь – со всех сторон
Как немцы относились к Конвенции Красного Креста