Загрузка...Война началась через несколько дней после того, как Михаил Сельгиков закончил Астраханское стрелково-пулеметное училище и ввернул в петлицы новенькой гимнастерки по два рубиновых кубика. В двадцать один год — лейтенант.
Стать командиром он мечтал еще в детском доме, куда попал вместе с четырьмя братьями и сестрой. В детском доме Михаил зачитывал до дыр все книжки про войну, про конницу Буденного и легендарного военачальника калмыка Оку Ивановича Городовикова.
Он мечтал быть командиром Красной Армии, а когда наконец стал им, началась война.
Их выбросили с парашютами ночью, несколько диверсионных групп по восемь человек в каждой.
Самолет перелетел линию фронта, и, когда внизу показалась серебряная змейка озаренной луной Десны, прозвучала команда: «Пошел!». Люди в комбинезонах подходили к проему раскрытой двери и шагали в черную бездну.
В восьмерке лейтенанта Сельгикова были крепкие, хорошо подготовленные для таких операций парни. Все дружно вышли из самолета и дружно приземлились. Сложить и закопать парашюты заняло двадцать минут. А потом, собравшись вместе, пошли.
В черноту. В густую, как тушь, черноту ночного леса, дремучего, брянского. Ночь была ветреной, над головой шелестела листва. Ничего не услышишь за этим шумом. И неба почти не различишь. То ли дело в степи, думал Михаил, простор, далеко видно. А может быть, и хорошо, что сбросили их у леса: тут меньше глаз, и легче укрыться. И все же непривычно.
До этого Сельгиков редко бывал и лесу: всего несколько дней на больших маневрах, в которых участвовало его училище, да еще в Дубовой роще на Ергене, под Элистой. Чудесная эта роща. Посадили ее давным-давно, чуть ли не во времена Пушкина, неподалеку от балки Элиста, что по-калмыцки означает песчаная. В Дубовой той роще часто гулял Михаил мальчиком, вместе с ребятами. По праздникам приезжали музыканты с баянами, и звонко летел, дробясь переборами в ветвях тенистых деревьев, задорный «шаркой-баркой» (калымыцкий танец).
Шумел лес, было тесно душе, ноги искали тропку, по лицу хлестали ветки и лепили на глаза первую осеннюю паутину. Впереди шагал сержант Анатолий Поляков — сибиряк, лесной житель.
Задача группы — установить связь с партизанами, искать попавших в окружение красноармейцев, создать боевой кулак в тылу фашистов. Трудная задача. Где могут быть партизаны, никому не известно. Но есть маршрут: приказано идти в сторону поселка Поруба.
Беда произошла на третьи сутки, когда Михаил и его солдаты уже уверовали, что высадка прошла не замеченной гитлеровцами. После марша — а двигались они только ночами — группа сделала привал в густом орешнике, неподалеку от поселка.
Разведчики высланные на рассвете лейтенантом к Порубе, доложили, что немцев не заметили. Расположились на отдых.
Сквозь ветви просвечивало небо с редкими облачками. Поднялось солнце, подул ветерок. Он сбивал с листьев крупные и холодные капли росы. Они падали вниз и обжигали лицо, будоражили, прогоняя дремоту. Потом глаза снова закрывались.
— Товарищ лейтенант! — над ним склонился Поляков. — Фашисты! — Руки потянулись к автоматам. Восемь человек приготовились к бою. Они не знали, какие силы у врага, они слышали шелест кустов вокруг и лай собак. И еще возглас по-русски: «Сдавайся!»
— Огонь! — скомандовал Сельгиков.
Не было печальней осени в Погарском районе. Урожай убирали женщины, старики и дети. Приезжали немецкие интендант с солдатами, забирали зерно, овощи, ловили кур.
Делали люди тайные погреба, прямо на полях, прятали там овощи, картофель. А ходили к таким погребам в сумерки или ночью.
Женщина вышла из дому, тихо прикрыла за собой дверь, прислушалась. Где-то на другом конце села жалобно скулила на луну собака. Женщина взяла ведро с крыльца и, крадучись, пошла за огороды в поле. Ступала осторожно, чтобы не хрустела ботва. Среди кусточков в ложбине был ее погреб.
Всплеснула руками: плетеная крышка сдвинута. «Побывал уж кто-то». По шаткой, грубо сбитой из жердей лесенке спустилась вниз, на пружинистые клубни картофеля. Нащупала бочку с огурцами, а за ней на земляной приступочке керосиновую лампу без стекла. Чиркнула спичку, зажгла фитиль и тут же выронила лампу, вскрикнув:
— Кто тут?
— Свои, не бойтесь, мамаша… Раненый я…
Трясущимися руками она подняла лампу и снова зажгла. Теперь разглядела взлохмаченного широкоскулого человека в рваной телогрейке. Он стоял на коленях, прячась за бочкой, сжимая в руке булыжник.
— Откуда ты тут?
— Бежал от немцев, — он пошатывался и говорил с трудом; на темном, заросшем, грязном лице сверкали влажные, воспаленные глаза.
— Не русский, что ли? Татарин небось?
— Калмык… Вы не бойтесь, я скоро уйду. — Он, обмякнув, начал валиться, из руки выкатился булыжник.
— То-то я и гляжу, что уйдешь, — помягчевшим голосом сказала женщина. — Такой ты, гляжу, прыткий. — Она пощупала лоб. — Как печка, горишь.
— А немцы? — простонал раненый.
— Три солдата в селе. Днем еще на грузовиках наезжают. Ну ладно. Ты лежи тут, а я уж похлопочу.
Она задула лампу, вылезла из погреба и, закрыв его плетеной крышкой, закидала картофельной ботвой.
Когда ушла женщина, Михаилу вдруг стало страшно в этой темноте. Зубы стучали в лихорадке. А вдруг донесет?
