Ночь у немца пропала

Осторожно, по одному выползли мы из Генуэзской  башни. Свет луны освещал входное отверстие. Вокруг было тихо.

— Фрицы спят, — сказал Орлов, — упарились за день. Сейчас разбудим!

Бойцы и командиры заняли свои посты на огневых позициях. Очереди трассирующих пуль длинными огненными стрелами вонзались в близко расположенные, хорошо видные немецкие укрепления. Вслед за ними понестись бронебойные. Застучали, точно молоты по наковальне, минометы. Начался ураган грохочущего и воющего огня. Над немецкими позициями взвились осветительные ракеты: одна, две, пять, десять… Все вокруг ожило, осветилось желтыми, белыми, синеватыми огнями.

— Проснулись, — с чувством удовлетворения проговорил Орлов, — им теперь не спать до утра. Ночь у немца пропала.

И действительно, до самого утра немцы выпускали ракеты, стреляли из минометов и пулеметов. Мы лежали за скалами, наблюдая за немецкими позициями, прислушиваясь к шуму катящихся камней, отрываемых от башни минами, к щелканью и свисту пуль. Внезапно гигантские лучи наших прожекторов, укрытых где-то за Балаклавой, перекрестили небо, коснулись земли и уперлись в немецкие доты. Все видно, как днем. Ни один немец не высовывает носа. Все кажется мертвым, безжизненным. Только немецкие минометы и пулеметы усеивают землю осколками и пулями.

Луна спряталась за тучи, а потом ненадолго показалась над бухтой, посеребрила поверхность ее вод. Свет луны стал блекнуть. Усилился предутренний мрак, промозглой сыростью пахнуло от камней и моря. Мы вернулись в башню погреться у «буржуйки». Следом за нами пробрался из своего орлиного гнезда снайпер-охотник Аркадий Николаев. Он недоволен своей сегодняшней «охотой»: за весь день «припечатал» только трех фашистов. Николаев садится в уголок, разувается, умывается, закусывает.

Хорошо сидеть у теплой печки на утреннем холодке за толстой каменной броней древней Генуэзской башни. Невольно думаешь о бурных веках, пронесшихся над этой башней. Сколько осад она помнит!

Рубцов говорит:

— Вот так и живем. Прошли века, а башня стоит. Перестоим и мы.

Вдруг Орлов запевает грудным голосом. Кто-то в темном углу грустно подыгрывает па мандолине. Орлов поет песню о черном вороне, которую так любил Василий Иванович Чапаев:

Ты не вейся, черный ворон,

Над моею головой.

Ты добычи не добьешься,

Черный ворон, я не твой.

Эту песню защитники башни не устают слушать. Она проникает в их души, волнует, отвечает напряженной боевой обстановке. Песню слушают молча и восхищенно. Когда Орлов допел последние слова и смолк легкий и грустный звон струн, Мартынов глубоко вздохнул:

— Эх, если бы баян! Совсем зажиточно жили бы…

После песни разговорились. Все хотят знать о Москве много, подробно. Расспрашивают с пристрастием. Вздыхают, когда беседа касается грозных, суровых ноябрьских дней. Здесь есть москвичи. Они спрашивают о каждой улице.

— А как мой дом на Дмитровке, в порядке?

— А завод номер такой-то работает?

— Какие фильмы идут в кино?

Все в один голос спрашивают о Сталине. Как бы передать привет товарищу Сталину, сказать ему:

— Мы, защитники самой крайней точки левого фланга фронта отечественной войны, защитники Генуэзской башни, не посрамим родины.

Начинается рассвет, близятся утренние заботы нового боевого дня. Товарищи ползком провожают нас со скалы. Молодой и отважный «комендант Генуэзской крепости» младший лейтенант Григорий Орлов, крепко пожимая руку, повторяет тихо:

— Пусть в Москве не беспокоятся — родины не посрамим.

Мы долго стоим на дне оврага и, закинув головы, смотрим, как в рассеивающейся утренней дымке очерчиваются контуры Генуэзской башни. Потом отчетливо возникает ее гигантский силуэт на фоне посветлевшего неба. Наконец с первым лучом солнца громадная башня высится прочно и незыблемо, как крепость на вершине скалы.