Алексей Петрович Щербаков посмотрел на часы и пошел на летное поле. Сегодня в ночь он выполнит ответственное и опасное задание. Все уже рассчитано, изучено и подготовлено. Завтра, в день Первого мая, жители Петрозаводска, занятого фашистами, найдут приветствие советского народа. У самолета П-5 работала техническая бригада.
— Ну, как дела?
— Хорошо. Лететь можно хоть сейчас.
— А чего же возитесь?
— Лишний раз проверить не мешает. Груз видели?
У самолета лежали пачки листовок. Щербаков взял одну, прочитал. Коммунистическая партия и Советское правительство поздравляли советских людей во временно оккупированном Петрозаводске с великим революционным праздником Первого мая. Рядом лежали стопки других листовок: обращение к немецким, финским, венгерским, австрийским солдатам кончать войну, затеянную Гитлером. Внизу, обведенный рамкой, был напечатан пропуск, дающий право солдату перейти линию фронта и сдаться.
Инженер Давид Юрьевич Рыжавский и столяр Роман Степанович Корельский сидели на корточках под крылом самолета и прилаживали к бомбодержателю фанерную полосу.
— Получается, инженер? — спросил Щербаков.
— Получается. Вот тут еще выемочку сделаем, и можно заряжаться.
— Смотри, чтоб не заело.
— Будет работать безотказно.
Рыжавский вылез из-под крыла и жирным черным карандашом набросал в блокноте схему своего устройства.
— Остается резать в кабине веревки. Чик, — он взмахнул огрызком карандаша, как финским ножом, — и он идет вниз. Не хитро.
Вылетели в десять вечера. В окна облаков заглядывала луна. Ночь обещала быть серой, сумеречной и ветреной. Над Петрозаводском нужно было появиться неожиданно, зайдя с Онежского озера, где нет сторожевых постов. Это удлиняло путь, делало маршрут сложным.
В задней кабине стрелок Женя Сухов. Щербаков хорошо знал этого спокойного и храброго парня. Сейчас он стоит у пулемета, задрав очки на лоб и положив руки на борта кабины, и своими зоркими птичьими глазами методично осматривает небо и, наверно, думает: «Ну какие тут фрицы? Вот через озерко пойдем, там другое дело».
Все боевые полеты Щербаков сделал с Суховым. Заходя на цель, готовясь бросить бомбы, Щербаков обычно говорил стрелку:
— А ну, дай им жизни!
— Есть дать фрицам жизни, — звучал бодрый ответ.
…Внизу медленно проплывали еще скованные льдом и потому хорошо видные в ночи озера. Уже полтора часа в полете. Щербаков еще раз сверяется по карте, по часам. Через четыре минуты под крылом должен быть ориентир — узкая, далеко вдавшаяся в берег губа озера.
Вот и она. Теперь курс на запад — на Петрозаводск. Облачность поднялась. Облака висят на двух тысячах метров. Хорошо. Можно идти под ними.
Серую мглу ночи рассек луч прожектора. Он быстро обшаривал облака. Щербаков резко взял ручку на себя.
«Нужно успеть», — промелькнула мысль.
По самолету прошелся луч прожектора. В кабине стало светло, как днем, сверкнули отсыревшие плоскости. Но самолет уже шел в облаках и был невидим с земли. Это было первое, предвиденное и учтенное, но все же неприятное осложнение. Сейчас фашистские связисты кричат по всем своим берлогам о советском самолете, о его курсе. Сторожевые посты города уже на ногах, в воздух, наверное, поднялись истребители.
Но вот и город. Над ним ни облачка. Луна мирно улыбается с неба, влажные плоскости отражают ее бледный свет. Ни огонька, ни искорки, ни одного выстрела.
Щербаков перерезает веревку — пачка листовок, отвалившись от бомбодержателя, разлетается в воздухе.
— Облаком пошли, товарищ командир, — взволнованно говорит Сухов.
Пилот сбрасывает пачки с промежутком в двадцать-тридцать секунд. Они накроют город, как снег, попадут в каждый район, на каждую улицу, в каждый двор. В них сказано: «Мы еще придем, придем, как хозяева, в наш родной город».
Эти две пачки трогать пока нельзя, они предназначены для наемников Гитлера, для солдат только что сформированной дивизии, расквартированной на окраине города.
Теперь должен начать работу Сухов. Щербаков делает разворот и говорит в переговорную трубку:
— Сбрасывай.
Новые тысячи листовок летят за борт.
И вдруг внизу вспыхивают огни. Пять ярких точек, выстроенных по прямой, горят, не мигая, несколько секунд. Щербаков понял: «Линия моего полета. Они указывают путь истребителям».
Серая мгла ночи прозрачна, как кисея. Хочется уйти в сторону, на юг, где виден фронт облаков. Уйти туда и все. Но пока нельзя.
Щербаков разворачивает самолет в сторону казарм. Ориентир хорош — маленькое озеро под снегом, как брошенный на землю платок. Здесь расквартирована дивизия. Нужно рассчитать снос, высоту.
— Справа сзади истребитель, — говорит Сухов.
— Не стреляй! — предупреждает Щербаков.
Ему не видно врага, он каждую секунду ждет огненного шквала пуль. Расчет сделан, можно заходить на цель.
«Еще бы мне минуты три», — думает Щербаков и спрашивает стрелка:
— Где враг?
— Ходит справа кругами, товарищ командир, нас не видит, ищет фарой.
— Не стреляй.
Листовки пошли вниз.
Щербаков берет курс на юг, к облакам. Луч света падает сбоку на приборы. Пилот поворачивает голову — луч слепит глаза. Истребитель идет прямо на Щербакова. Пилот резко бросает машину вниз, разворачивается, меняет курс. Истребитель с ревом проносится сверху.
— Сухов! Стрелять только в упор и только тогда, когда будем обнаружены.
Облака приближаются. Истребитель опять потерял советский самолет и теперь, нервничая, бросается из стороны в сторону. Его яркий глаз то загорается, то гаснет.
Два крутых виража — и туманная дымка охватила плоскости. Луна померкла, стало темно. Только стрелки на тускло освещенных приборах нервно дрожат и не могут успокоиться.
«Пройду минут пяток на юго-восток, а потом — на курс, а то бензина не хватит», — решил Щербаков.
Но расчеты его не оправдались. Когда он выбрался из об-лаков, Сухов доложил:
— Два истребителя у облачной кромки.
Щербаков снова ушел в облака. Облачный фронт уводил Щербакова все дальше и дальше от своего аэродрома. Нужно было возвращаться, иначе не хватит бензина даже до линии фронта. И Щербаков принял смелое решение. Он пробил облака и стал резко снижаться, почти пикировать.
— Истребитель справа, — доложил Сухов.
Вражеский самолет проносится мимо в нескольких метрах от Щербакова. Пуля пробивает козырек кабины. Самолет стремительно падает вниз. Вот уже тысяча метров. Ветер воет в расчалках. Освещенная луной, земля летит навстречу. Вот она, уже совсем рядом.
— Что случилось? — кричит Сухов и инстинктивно хватается руками за борта кабины.
— Все в порядке, — слышит он голос Щербакова.
Пилот выравнивает самолет над самой землей, берет курс на свой аэродром и опасливо смотрит на бензиномер.
В эту ночь никто не уходил с аэродрома. В два часа, когда уже золотился восток, у маскировочной ниши собрались авиатехники, мотористы, инженер, пилоты. В начале третьего должен был возвратиться Щербаков. Когда стрелка придвинулась к тридцати минутам, разговоры утихли. Еще не было сказано ни одного слова опасения, но каждый уже думал об аварии, о несчастье.
Ждали до четырех утра. Дальше ждать было бесцельно.
— Горючка вся…
Солнце поднялось над горизонтом. Ясно начинался день Первого мая. Грустные уходили от маскировочной ниши люди. Было произнесено страшное и тяжелое слово:
— Сбит.
Комиссар прошел в избу и часа два сидел над картой. Делал на озерах пометки карандашом. В шесть утра, стащив сапоги, лег на кровать. Но заснуть не мог. Курил, обжигался сыплющейся махоркой. В восемь утра ему передали радиограмму: на одном из озер вблизи фронта сел самолет П-5.
Через четверть часа, захватив горючее, пилот Владимир Подгородинский вылетел в район названного в радиограмме озерка. А в час дня, в самый разгар летной работы, когда на аэродроме то и дело садились и взлетали самолеты, авиатехник Захаров бросил свою шапку вверх:
— Щербаков идет!
