Скитаться тебе во мраке Фокеец Аристонот,
Покуда железный якорь
Сам со дна не всплывет.
(Древнее пророчество)
— Вставай, Аристонот! — с усилием пробился к моему еще мутному сознанию отцовский голос.
По решительности тона я понял, что спать мне все равно не дадут. Но веки не поднимались, и я притворился спящим. Но отец не оставил меня в покое:
— Вставай! А то останешься с персами!
Эта непонятная и как будто нешуточная угроза подействовала, и я откинул одеяло.
Конечно же, я и раньше слышал об этих мерзких варварах, захватывавших один эллинский город за другим, и знал, что наша Фокея откупается от них серебром. Но почему именно я должен буду остаться с персами? И куда это отец собрался в такую рань? В полумраке в углу громоздились узлы. Вчера их не было видно.
Спуская ноги на пол, я все же огрызнулся:
— Между прочим, петух еще не прокукарекал!
— Бедняге пришлось снести голову! — вздохнула мать, возникнув на пороге, как тень.
— Голову! — вскрикнул я.— Что же такого натворил наш красавец? Клюнул меня раз! Но я ведь не жаловался. Правда, ма, не жаловался?
— Правда,— подтвердила мать.— Эта же участь постигла всех городских петухов, кур и гусей. Так решено экклесией.
— Экклесией! — протянул я.— Разве для жертв богам не хватает овец?
— Решено уничтожить домашнюю живность, чтобы она не досталась персам.
— И собак? — вскрикнул я.— Где наш Кастор?
— О нет! — с ужасом в голосе проговорил отец.— За каждого домашнего или даже дикого пса деспот Кир приказал бы содрать со всех нас шкуру. Поэтому мы еще вчера собрали собак во дворе храма Артемиды и, сосчитав до одной, сообщили их число персам.
Я разинул рот.
— Ну и ну! Почему же собаки у варваров в такой чести?
Отец, несмотря на всю свою озабоченность, расхохотался:
— В чести! Собаки пользуются неприкосновенностью, как священные животные. Персы отдают собакам на съедение своих покойников. Собаки для варваров все равно, что для нас гробницы предков.
— Ну и утро! Я протер глаза. Может быть, это все мне снится.
— Вот что,— сказал отец.— Пойди пройдись, а то ты после возвращения от бабушки как чужестранец.
Не мешкая, я накинул на голое тело гиматий и выскочил на улицу. Первым мне встретился мой приятель Диосифей. Он брел, шлепая сандалиями по камням мостовой.
— Аристонот! Где ты пропадал? — закричал он.— Нашу школу распустили. Эвагор отправился к себе в Милет. В городе варвары в одеяниях до пят. Их привел сатрап Кира Гарпаг. Зарезали всю птицу и собрали собак…
— Не трещи! — сказал я ему.— Про петухов и собак мне сказали. Но почему распустили школу? Почему отец собрал вещи?
— Потому,— ответил Диосифей,— что персы увеличили вдвое наложенную на нас дань. Для ее выплаты нужно распрощаться с нашими кораблями и попасть к варварам в кабалу. Экклесия постановила навсегда покинуть город и переселиться к другим варварам, более мирным, чем персы.
Пока он все это рассказывал, мы вышли на агору. Она была полна людей, как в день великого праздника Артемиды Владычицы, когда в наш город сходятся обитатели соседних деревень и даже чужаки с островов. Оказывается, многолюдье — признак и радостей и бед. Рабы под наблюдением жрецов выносили из дверей храма богиню, уже обернутую в знак траура в черное полотно. И если со своего священного места снимается сама Артемида, наша покровительница, что остается делать смертным? Ничего не объясняя Диосифию, я с криком «Бабушка!» ринулся домой.
Отец, понуро стоявший у уже срубленной яблони с топором в руке, обернулся, а мать, вытаскивавшая в перистиль узлы, залилась слезами.
— Бабушка! — продолжал я вопить.— Ведь персы бросят ее на съедение псам.
— Давшая мне и моим братьям жизнь мать,— сказал отец, опуская глаза,— не выдержит дальнего пути. Качка и бури не для почтенного возраста. — Персы не тронут старую женщину. А если жизнь ее покинет, то бабушку похоронят по нашим обычаям. Я об этом позаботился.
Следующего дня мне не забыть вовек. До полудня мы грузились на корабли. Садились строго по улицам. Обитателям нашей Горшечной досталась пятидесятивесельная «Ласточка». Жителям Кузнечной, где жил Диосифей, был назначен такой же пятидесятивесельный «Дельфин».
Распределение по кораблям впоследствии принесло немало выгод. Соседи держались друг друга и, зная свое ремесло, на новом месте быстро сооружали мастерские, изготовлявшие все, без чего нельзя было обойтись.
Отец, кроме узлов с одеждой, прихватил старенькое гончарное колесо, доставшееся ему еще от его деда. Оно потрескалось и ссохлось, так что соседи убеждали его оставить это старье,— ведь в лесе на Западе не будет недостатка. Но отец был упрям — по характеру я в него — и взял колесо в дальний путь в память о деде. А всю оставшуюся в мастерской посуду он расколотил, чтобы не досталась персам.
В гавани, кроме фокейцев, было несколько десятков персидских воинов, посланных Гарпагом проверять наши вещи: ведь нас отпустили под условием, что мы оставим золото и серебро.
— Дурачье! — шепнул мне отец, когда варвары угрюмо ворошили наши узлы.— Откуда у бедного горшечника серебро? Да и зачем нам оно с собою, если мы плывем туда, откуда возвращаются с серебряными якорями.
— И ты видел такой якорь? — поинтересовался я.
Ведь мне было известно, что за маленькую серебряную монету можно было приобрести на агоре шестьсот овец. Сколько же можно всего накупить за серебряный якорь!
— Видеть не приходилось,— признался отец.— Но мне о нем рассказывал один мореход, возвращавшийся из Столпов Геракла. На его корабле был такой якорь. На обратном пути в Фокею на корабль напали пираты, якорь забрали себе, а судно пустили ко дну.
Пока проверяли вещи наших соседей, показалось десятка два юношей с дощатыми ящиками, откуда высовывались небольшие оливковые деревца. Среди носильщиков я узнал Диосифея и кинулся к нему.
— Куда это вы тащите? — поинтересовался я.
— На наш корабль! — ответил он гордо.— Мне поручено их поливать. Пресной воды на кораблях в обрез. И тут голова нужна!
— Зачем же везти оливковые деревья к Геракловым столпам? Там, что ли, своих нет?
— Нет! — ответил Диосифей не очень уверенно.
— А что же там едят? — не унимался я.
— Как что! — произнес Диосифей с видом знатока.— Золотые яблоки Гесперид.
Слова эти вызвали хохот. Все помнили, что именно золотые яблоки было приказано доставить в Микены Гераклу. В существование таких плодов у нас в Фокее никто не верил.
У персов, занятых своих делом, вытянулись лица. Один из них, что постарше, схватился за акинак. Кажется, варвары, захватывая эллинские города, привыкли к воплям и слезам, а смех был им внове.
Все уже были на палубах, когда на перекрестке показалась долговязая пляшущая фигура. Эвагор! Наш школьный учитель! Решил все-таки нас не оставлять. Вещей у него никаких. Но в руке что-то блестящее, как щит. Персы бросились к нему. Но он стал вертеть этим предметом перед лицами. И начальник стражи махнул рукой. От радости Эвагор не стал разбираться, куда ему садиться, а бросился к ближайшему судну, к нашей «Ласточке».
И тут же взлетели сходни. Отвратительно, как нож по тарелке, заскрипели по бортам якоря. Гребцы налегли на весла. Между берегом и кормой возникла вспененная полоса. Расширяясь, она отрезала нас от нашей родины, от отчих домов и могил.
Но что это еще за звуки? Неужто собачий лай? Да! Да! По улице, ведущей от гавани к храму Артемиды, обгоняя друг друга, мчались собаки. Большие мохнатые молоссы, маленькие кривоногие критянки, несравненные истребительницы крыс, поджарые лаконские псы. Среди них обожаемый мною Кастор, сотоварищ всех моих игр. Я кинулся на корму, чтобы быть к нему ближе, чтобы его разглядеть. Но разве отличить его в такой массе собак!
Еще не скрылись из виду белые стены и красные черепичные кровли, как корабли, подчиняясь чьей-то воле, вместо того, чтобы выходить в открытое море, стали стягиваться к середине бухты. И вот они встали в круг, так что было видно каждое судно, а затем в центр круга вплыл наш главный двухпалубных корабль «Артемида», гордость нашего флота.
По палубам прошло движение. Послышалось: «Начинаем!», и все взоры обратились к головному кораблю, к его носу в виде головы Артемиды, где была установлена также и храмовая статуя без покрова, обращенная лицом, раскрашенным суриком, к городу. На палубу поднялся человек в пурпурной хламиде, и при его появлении все замерли. Только волны били о борта с легким шелестом.
Не было во всем городе, да что в городе, во всей Ионии того, кто не слышал бы о подвигах этого старца. Ведь это он, Креонтиад, двадцать лет назад, когда меня не было на свете, на удивление всем эллинам достиг страны серебра Иберии и проник в город Тартесс, управляемый мудрейшим из царей Аргантонием. Не кто иной, как Креонтиад, так полюбился Аргантонию, что получил от него в дар серебра, хватившего на постройку нашей великолепной стены. Рассказывают, что издалека плыли в нашу Фокею, чтобы ею полюбоваться. Но не спасла эта крепчайшая из стен наш город. И теперь Креонтиад поведет нас туда, где нам на пустом месте придется строить новые стены.
У Креонтиада, несмотря на его возраст, оказался зычный голос, и его слова были услышаны всеми:
— О всевидящий Гелиос, охранитель клятв, ослепляющий лжецов. Испепели каждого, кто вернется в этот город, оскверненный варварами!
Стоявшие рядом с Креонтиадом юноши в белом молитвенно подняли руки к небу и произнесли нараспев:
— Клянемся тебе, Гелиос!
— Клянемся! — подхватили голоса на палубах всех кораблей.
После этого один из юношей передал Креонтиаду какой-то черный предмет. Вскинув его над головой, наш вождь произнес:
— Артемида Владычица и ты, Посейдон Землеколебатель! Будьте свидетелями: скорее это железо поднимется со дна, чем мы возвратимся в нашу Фокею, порабощенную варварами.
И он срезал ножом канат. Над якорем из магнезийского железа сошлись волны. И снова «Клянемся!» прогремело над бухтой.
Только тогда дошло до меня, что мы покидаем Фокею бесповоротно, что мне никогда уже не коснуться пятками горячих камней обегающей весь город стены, не увидеть в гавани свай, ломающихся в воде, что в скитаниях по морям я останусь фокейцем лишь по имени.
Гелиос, порозовев, склонялся к Западу, указывая дорогу нам, как когда-то нашим дедам, в страну Серебра. Что нас там ждет, знают одни боги. Меня внезапно охватила смертельная усталость. Свалившись на связку канатов у мачты, я уснул.