Рассказ обрисовывает реальную обстановку, характерную для Римской империи II века. Один из главных героев, Гален, прославленный врач, придворный медик императоров Марка Аврелия и после его смерти Коммода, автор множества трудов — философских и главным образом медицинских, в том числе комментариев к сочинениям Гиппократа.
Сатерн смотрел на дорогу, уходившую к невысоким пологим холмам и терявшуюся среди них. Издали она казалась гладкой, словно стальное лезвие. Ни единой выемки или кочки.
К милевому столбу подъехала двуколка, запряженная парой лошадей темной гнедой масти. Ею правил человек в дорожном плаще и широкополой шляпе. Остановив коней, он что-то спросил у подбежавшего хозяина постоялого двора, помотал головой, видимо, в ответ на его предложение услуг. Тем временем Сатерн, стряхнув с тоги соломинки, подошел к незнакомцу. На вид ему было лет двадцать пять — тридцать. У него было смуглое лицо с тонким носом и полным ртом. Блестящие, слегка навыкате глаза смотрели немного надменно.
— Не будешь ли ты так добр,— проговорил Сатерн,— подбросить меня в Рим…
— Садись,— предложил незнакомец после недолгого раздумья.— Мои лошади еще не устали, а вдвоем ехать веселее и безопаснее. Ты видишь, я без рабов — они еще в Брундизии.
По мягкому выговору Сатерн сразу определил, что перед ним грек. Двуколка была горячей от солнца и пахла какими-то травами. Сатерн тяжело опустился на сиденье. Незнакомец натянул вожжи, и кони рванули.
— Познакомимся, меня зовут Галеном,— сказал незнакомец.— Я медик.
Он произнес это с гордостью, непонятной для римлянина. Врачами в Италии были по большей части рабы или вольноотпущенники. И специальностью этой можно было гордиться не более, чем профессией учителя. Словно угадав мысли Сатерна, Гален тут же добавил:
— Я не из тех неучей, недоучек или учившихся слишком поздно, что могут от глухоты прописать касторку, а от жара посоветуют лечь в холодную ванну. На ежегодных состязаниях в Эфесе я не раз получал награды за лучший врачебный труд года. Да и в Риме, где я прожил всего три года, меня хорошо знают — пять лет меня не было в Риме, а письма все идут и идут, и всем нужно дать совет и послать лекарство, объяснив, как им пользоваться.
— А разве лекарств нет у нас в Риме? Да и врачей много.
— О! — оживился Гален.— Ты, я вижу, совсем не искушен в медицине! Врачей-то много, да сколько среди них мошенников. Большинство называющих себя врачами и читать-то часто не умеют, не только писать! Да что читать — даже говорить. Образованный пациент заметит в их речи столько ошибок, что, если не глуп, и разговаривать-то с такими невеждами не захочет, не то чтобы у них лечиться. А чего стоит привычка вламываться в дом больного с десятком, а то и двумя учеников — от прикосновения стольких ледяных пальцев и здоровый занеможет.
— Да, да! — подхватил Сатерн.— Такое было с одним из моих учеников!
— А лекарства? — продолжал Гален, яростно взмахивая вожжами.— Да изготовители лекарств просто грабители или неучи. Они даже не знают состава целебных смесей, а, когда хотят приготовить их по лечебникам, сами становятся жертвой обмана. Сборщики трав надувают поставщиков, поставщики — торговцев, торговцы — врачей, не умеющих отличить фиалки от крапивы. Уважающий себя медик сам приготовляет лекарство. У меня есть все, что входит в его состав. Я совершил путешествие на Кипр за медным купоросом и белой цинковой окисью. Мой приятель-киприот дружит с прокуратором рудников у Тамасса. Свинцовый блеск я получаю из залежей между Пергамом и Кизиком. С берегов Мертвого моря я привез асфальт и пористые горючие камни. Индийское алоэ я купил у торговцев, ведших караван в Палестину. Травы, которые можно найти на месте, я никогда не куплю у проклятых торговцев лекарственными товарами — их мне приносят свежими мои собственные сборщики, а высушиваю я сам, никому не доверяя. Оливковым маслом меня в изобилии снабдил отец. Да и сам я в молодости запас его немало. Лечебными свойствами ведь обладает выдержанное масло. Теперь ты понимаешь, почему мои пациенты и их друзья предпочитают отправить гонца ко мне в Пергам, чем пользоваться услугами тех, кто воображает, что нехватку умения и таланта восполнят серебряные инструменты с золотыми ручками или сосуды из слоновой кости, которые они расставляют на виду у пациента.
— А как же ты узнаешь, что нужно послать больному, если вместо него видишь гонца? — удивился Сатерн.
— Так в письме же указаны симптомы болезни. С моим опытом мне нетрудно поставить диагноз и назначить правильное лечение. Только за прошлый месяц я трех сенаторов вылечил от болезни печени, пятерых — от тяжелой формы свирепствующей у вас здесь каждую весну лихорадки, а двоих, которых другие врачи почти лишили зрения, спас от слепоты.
— От слепоты? — воскликнул Сатерн.— Но как же гонцам удалось сохранять мази, какими лечат обычно глаза, во время долгого пути? Или ты не используешь мазей?
Гален улыбнулся.
— Кто же посылает мазь разведенной? Ее разводят на месте. А везут в виде четырехугольных палочек, на каждом конце которых обязательно ставится клеймо врача, чтобы ни у кого не было соблазна отрезать часть для себя. А на прикрепленной к палочке этикетке мы обычно называем составные части и пишем, на воде, вине или яйце нужно растирать эту мазь.
— Я смотрю, ты имеешь дело с людьми знатными и богатыми, не то что родители моих учеников. Как же тебе удается ладить с чванливыми сенаторами?
— Конечно,— ответил Гален после короткой паузы,— у могущественных людей много капризов. Но хороший врач сумеет подчинить своим требованиям и капризного больного. Некоторые врачи потакают всем желаниям больного. Такая уступчивость постыдна — долг врача лечить, а не развлекать. Другие, наоборот, чрезмерной суровостью предписаний вызывают неприязнь пациента, порой даже чуть ли не ненависть к врачу. И это гибельно для лечения. Я никогда не забываю мысли Гиппократа, утверждавшего, что искусство наше покоится на трех основах — больном, болезни и враче и что одолеть болезнь можно только вдвоем, с помощью самого больного. Так что если больной возненавидел врача, то его советы не пойдут впрок. Поэтому я никогда не бываю ни слишком требователен, ни слишком мягок. Иногда приходится и поступиться своими убеждениями, если, конечно, это не нанесет больному вреда.
— А как ты поступаешь, если больному не по душе ни одно из твоих предписаний? У меня так было однажды, когда меня пригласили в один богатый дом обучать избалованного мальчишку.
Я и здесь следую мудрому наставлению Гиппократа начать с того, чтобы вызвать удивление и восхищение больного в первые же мгновения. Если он будет смотреть на врача как на существо высшее, то и советы его выполнит охотно.
— И как же ты добиваешься такого удивления у римлян, считающих вас, греков, людьми легкомысленными и — извини меня — никчемными? Или это не относится к людям высокого положения?
— Еще как относится,— возразил Гален.— Я и императора смогу заставить выполнить любое мое предписание. Ты думаешь, зачем я оставил Пергам и возвращаюсь в Рим, откуда пять лет назад меня заставила уехать зависть и злоба недоучек, боявшихся моей конкуренции и не вынесших моей славы? Меня пригласил сам император. Буду личным врачом всей императорской семьи. Попробуют тогда эти бездари опять на меня напасть, как в первый месяц моего пребывания в Риме, когда вдесятером навалились на одного и избили с криками, что я лишаю их заработка, отбивая пациентов!
— На тебя нападали в нашем городе?! — воскликнул Сатерн.— Вот уж не думал, что врачи, подобно школярам, могут сводить счеты в драке.
— Первое дело,— увлеченно продолжал Гален, словно не замечая реакции собеседника,— это поставить диагноз. Я как только увижу больного, сразу же и говорю, что с ним случилось, а уже потом, едва он опомнится от изумления, начинаю расспрашивать, уточняя подробности. Вот у тебя, я сразу скажу,— больные почки. И головные боли часто бывают.
— Да! — восхищенно подтвердил Сатерн.— Но как ты мог догадаться?
Это видно опытному глазу по нескольким признакам. К тому же от сильных головных болей я перед самым отъездом из Пергама лечил одного проезжавшего через наш город сенатора. Врач, его сопровождавший в пути, ни за что не хотел пустить ему кровь. Просто удивительно! Ведь едва я в прошлый раз появился в Риме, я сразу же вступил в спор с глупцами школы Эрасистрата, и, после того как я выступил против них с письменным сочинением и публичной лекцией и ответил на самые сложные вопросы, очень многие, даже я мог бы, не хвалясь, сказать почти все, эрасистратовцы стали сторонниками кровопускания.
Некоторое время спутники ехали молча.
— А какое дело ведет тебя в Рим? — спросил Гален.
— Я направляюсь в Мантую,— сказал Сатерн. Хочу поклониться родине Вергилия.
Гален промолчал. Но, судя по выражению его лица, он счел это дело не приносящим выгоды и поэтому не заслуживающим внимания серьезного человека.
— Значит, ты учитель? — протянул Гален, переходя на греческий язык.
— Был им,— отвечал Сатерн тоже по-гречески.— Теперь у меня ослабели руки и голос. Не справляюсь с сорванцами.
— Да…— как-то неопределенно проговорил Гален.— У наставника молодежи много забот, а гонорар невелик. У нас в Пергаме учителя не зарабатывают и на сандалии.
Он, видимо, хотел добавить еще что-то, но в это время со стороны оврага правее дороги послышался слабый стон.
— Останови коней! Там кто-то стонет! — закричал Сатерн.
— Это опасно. Я слышал, в этих местах пошаливают разбойники! — возразил Гален, пугливо озираясь.
— Помогите! — послышалось из оврага.
Сатерн встал на подножку и спрыгнул. Уже перебежав кювет и спустившись в овраг, он услышал, как на дороге остановилась повозка. На выгоревшей от солнца траве лежал совершенно голый человек. От него в глубь оврага тянулся кровавый след. Видимо, несчастный полз к дороге, истекая кровью.
Человек с усилием поднял голову, и Сатерн с удивлением узнал в нем торговца благовониями. Всего лишь час назад он важно восседал в своей коляске, подозрительно поглядывая на стоявшего в стороне старого учителя. А теперь он смотрит на него с мольбой.
— О! — раздался голос Галена, незаметно спустившегося в овраг.— Удар по голове и касательное ранение в грудь. Мне удавалось поднимать таких больных за месяц. В гладиаторских казармах и в Пергаме, и в Риме у меня была отличная хирургическая практика. Там для врача разнообразный материал, а пациенты терпеливы и нетребовательны.
Раненый повернул голову.
— Помоги мне,— сказал он слабым голосом.— Разбойники устроили здесь засаду. Отобрали все деньги и одежду, но у меня в Риме компаньон…
— Лечение непростое. Оно обойдется тебе в двадцать тысяч сестерциев,— поспешил предупредить Гален.— Я с завтрашнего дня личный врач императора. В императорские покои не допустят новичка.
На лице раненого появилось мимолетное выражение досады, но он утвердительно кивнул головой.
— Конечно же ты получишь эти деньги, как только мы прибудем в Рим.
— Помощь пострадавшему — наш долг,— торжественно произнес Гален.— Этому учил Гиппократ.
Сатерн помог Галену донести раненого и посадить его на кожаное сиденье. Для него самого в коляске теперь не осталось места.
Взяв свою котомку, Сатерн присел на обочине дороги. Он вспомнил разговор хозяина постоялого двора с конюхом. Не об этом ли самом овраге шла у них речь? Да, дорога небезопасна для путников. Римский закон угрожает грабителям распятием на кресте. Но пока богатство привлекает людей, не выведутся убийцы и воры. Кого-то толкает на преступление алчность, кого-то — жестокость или несправедливость. Так бегут и становятся разбойниками рабы.
— Этот Гален вспоминал о своей работе в гладиаторских казармах — «отличная практика»! А разве не страшно возвращать людям жизнь для того, чтобы они вновь убивали друг друга на потеху толпе?
— Дорога… Дорога…— думал Сатерн.— Ты проходишь через сотни городов и селений. Тысячи человеческих судеб связываешь ты. Дорога — живая нить. Чем был бы вечный Рим без своих дорог? Прошедшие века вырезали на каменных плитах эту неглубокую колею. А что осталось от тех, кто спешил по тебе в Рим, кого гнала туда жажда славы и почестей, или нажива, или просто тоска? Марий и Сулла, Красе и Цезарь, Антоний и Цицерон для тебя такие же путники, как этот торговец благовониями или модный врач. Дорога… Мы поднимаем тебя над реками и болотами, посыпаем гравием или обкладываем гранитом. Мы даем тебе жизнь, а ты помнишь о нас не больше, чем о червях, выползающих на плиты после дождя, или крикливых воронах, сидящих на милевых столбах. Но, может быть, в этом и есть смысл нашего существования — трудиться для будущего. Дела наших рук, плоды нашего разума переживают смертных и достаются будущим поколениям, как эта дорога.
Похожие записи:
Кто в Древнем Китае ставил под сомнение божественную сущность императоров
Как относились к лесбиянкам в Древней Греции и Риме
Почему кошки считались священными животными в Древнем Египте
Первая война рабов в Риме
10 странных фактов о дне жертвоприношений в дохристианском Риме
Судьба убийц царской семьи
Члены семьи Романовых, погибшие в Екатеринбурге
Как жили семьи военнослужащих Петровской армии