Эшелон вошел в прифронтовую полосу. Повсюду следы недавних боев: сожженные танки, разбитые и перевернутые взрывами орудия, остовы автомашин, изрытая земля и пожарища… Летящим роем загудело небо, и по эшелону волнами прокатилось:
— Воз-дух! Воз-дух!
Точно вихрем вымело людей из вагонов. По разбитой булыжной дороге трусцой бежала гнедая в упряжке. Стучала на ухабах повозка, гремели термосы с пищей. Солдат вожжой подгонял лошадь, торопился где-нибудь укрыться. Уже над станцией нудно и с надрывом выли «юнкерсы». Через минуту над самыми головами взвыло так, что в ушах зазвенело. Глухой удар, еще и еще…
Бомбы серией ложились за вагонами. Вздрогнула, качнулась под ногами земля, и все потонуло в грохоте и треске. Эшелон окутался дымом и огнем. В промежутках между взрывами доносилось яростное стрекотание зениток.
— Вот и встретились с войной,— сказал Иванов, подчиненный Лапушкина, когда они всем отделением направлялись к месту сбора.
В небе уже было тихо. Сквозь дым и смрад слепо светило солнце. Трещали от огня вагоны, гудело пламя. Отделение догнало взвод, и младший сержант Лапушкин, шагая мимо дымившей и пахнувшей тротилом воронки, увидел развороченные термосы и разбросанный пшенный концентрат. Чуть в стороне валялся остов повозки с уцелевшей передней осью, на которой слегка покачивалось колесо с разбитым ободом…
На следующий день Лапушкин впервые увидел раненых, в поту и копоти солдат, каждого с оружием в руках, шипя, над колонной молниями проносились снаряды «катюш». Била артиллерия, точно молотобойцы, натужно гахали минометы, а впереди частили пулеметы. Оттуда доносилось приглушенное расстоянием «ура».
«Вчера видел следы боев, а сегодня слышу саму Вторую мировую войну и, может быть, вступлю в бой,— думал младший сержант Лапушкин. — Встречусь лицом к лицу с теми, кто сеет на моей земле смерть и разорение, кто лишил меня и Тимку отца… Встречусь и отомщу».
Он плотнее прижал к плечу винтовку, почувствовал, как защемило в груди, и ненависть, будто кипящая кровь, подступила к сердцу.
По дну дорожного кювета, тоже навстречу, понуро брели раненые лошади. У одной Лапушкин увидел красное углубление вместо глаза, и лошадь все мотала головой; другая волочила перебитую ногу… Услышал голос Саши Волгина, рядового своего отделения, цыгана и по прозвищу и по национальности, смуглого, с комическим лицом и отчаянной удалью. Он шел сзади с «Дегтяревым» на плече.
— Гляди, братва, лошади и те поле боя оставляют только ранеными.
— А я не лошадь! — зло сказал другой солдат, Серегин, сбивая на затылок каску и подставляя солнцу обветренное скуластое лицо.— Лишь бы глаза видели да руки оружие держали — и из боя не выйду.
Потом опять шли молча и сосредоточенно.
Пятую роту, в которую входило отделение Лапушкина, направили через заболоченную лощину, поросшую мелким кустарником, потом повернули в распадок. Бег утомил солдат, но чувство близкого боя сбрасывало усталость, гнало ее прочь, настораживало. Торопились. Подразделение, на помощь которому спешила рота, лежало под огнем противника.
Еще короткий бросок, и взору пехотинцев открылось село. В нем укрепился враг, он врылся в землю и сдерживал наше наступление. Смотрел младший сержант Лапушкин на печальные окна домов, знал: там большое людское горе — люди в фашистской неволе. Казалось, что из этих окон глядят беззащитные женщины и дети, просят: «Освободи!»
Задача поставлена раньше, а сейчас она конкретизирована, уточнена. Каждый солдат знал «свой маневр».
Рота огородами продвинулась ближе к домам.
— Спохватились! — зло высказался Лапушкин, услышав, как зафыркали, пролетая над головами, вражеские мины. Две взорвались сзади, три спереди. «Сейчас ударят в точку»,— подумал он, и тут до него донеслась команда:
— Рота, вперед!
Запели над головами пули. Рота развернулась в цепь, но, прижатая пулеметным огнем, вынуждена была залечь.
Лапушкин увидел при сумеречном лунном свете высокую фигуру над траншеей. Он вскочил, доложил честь по чести. Офицер сразу узнал в этом стройном, совсем еще юном младшем сержанте того самого отделенного командира, который в критический момент, когда даже уже ему, командиру полка, было ясно, что атака с фланга и тыла не удалась, поднял и увлек за собой весь взвод.
— Спасибо, выручил,— осипшим голосом сказал он и крепко пожал Филиппу руку.— За наградой дело не станет. А пока исполняйте обязанности командира взвода.
Первая после боя за село неделя для взвода Лапушкина, как, впрочем, и для всего 239-го гвардейского стрелкового полка, прошла сравнительно спокойно. Однако случилось так, что один из батальонов, преследуя отходившего на новые позиции врага, оторвался от своей части и потерял связь с нею. Командир полка решил послать на поиски кого-нибудь из наиболее толковых сержантов с радистом и рацией. И выбор его пал на Филиппа Лапушкина.
— Надо во что бы то ни стало восстановить связь с батальоном,— все еще сипя, сказал командир младшему сержанту, поправляя полоску бинта на шее. И, обведя пальцем небольшой круг на карте, добавил: — Ищите примерно вот в этом районе.
Лапушкин и радист немедленно направились туда, где догорающими очагами гремели бои. На узле дорог они отыскали затерявшийся батальон, который, оседлав пути отступления врага и сдерживая его яростное сопротивление, сам чуть не оказался в окружении.
— Командир требует связи,— сказал Лапушкин командиру батальона — энергичному, но смертельно уставшему капитану.
— Рация разбита, а связных на насыпи накрывает огнем.
— Ефимов,— подозвал младший сержант своего напарника,— рацию — капитану.
И вот уже в старом, полуразрушенном блиндаже раздались слова, полные надежды и радости:
— «Шапка»! «Шапка»! Я — «Лошадь», я — «Лошадь»! Прошу огонька по квадрату пять.
— A-а, отыскались без вести пропавшие! — услышали они в трубке знакомый, приглушенно-хриплый голос. — Держитесь, огонька подбросим и сами подойдем.
Капитан бросил взгляд па радиста, коротко и властно приказал:
— Остаешься с рацией в блиндаже. Беречь пуще глаза! А мы — наверх, танки на подходе…
В свободное время, когда Лапушкин, вернувшийся в свой взвод, смывал с лица пыль и грязь, рядовой Волгин незаметно прикрепил к его гимнастерке полевые знаки отличия сержанта и аккуратно сложил ее на бревно. Лапушкин, кончив умываться, походил вдоль бревна, пошарил глазами, спросил:
— Где моя гимнастерка?
— А ты надевай эту, не скромничай. Приказ уже зачитан, так что поздравляем. Авось дождемся, лейтенантом будешь,— шутил Волгин, подавая гимнастерку.
