…Каждую ночь, как и прежде, «утята» выруливали из укрытий, чтобы подняться навстречу звездам, усыпавшим темное небо. Наносили удары по позициям врага у Новороссийска, где южный фланг фронта окончательно застопорился, словно война истощила здесь свою энергию, по северному берегу Цемесской бухты или скоплениям мелких плавсредств в порту, а то и по более дальним целям, которые обнаруживала днем авиационная разведка.
С рассветом на нашем краю аэродрома жизнь утихала, вернее сказать — замирала внешне, уходила в тень, к замаскированным самолетам; их готовили к новой боевой ночи. И если полк действительно не давал спать врагу, то и нас самих изматывал этот почти безостановочный круговорот под аккомпанемент частых бомбежек.
Погода стояла сухая, все еще жаркая, земля пылила под ногами, неглубокие, обложенные известняком колодцы у виноградника для сбора дождевой воды совсем пересохли, и мы ходили в столовую только этой стороной — если над головой появлялись «юнкерсы» или «мессеры», здесь легко было укрыться.
В начале октября, возвращаясь к стоянке, я тоже попал тут под налет: девятка Ю-87 клипом заходила прямо на эту часть аэродрома. Едва успел спрыгнуть в колодец, где уже оказался кто-то еще, как они, резко поворачивая через крыло, стали один за другим с воем сваливаться в пике, будто нацеливаясь прямо в нас. На мгновение тень самолета, низко выходившего из пикирования, надвинулась на колодец, закрыв солнце, и почти сразу пыхнуло жаром, как из огнедышащей печки, перехватило дыхание и разом, обрывая все, навалилась глухая темнота.
…Когда я очнулся и приоткрыл глаза, солнце ослепило — не светом, нет, ясным сознанием: жив! На мгновение счастье жизни пришло из детства в образе светлой поляны среди сосен и рядом — рыжиков в прогретой траве. Какая поляна, какие рыжики?
Надо мной склонились чьи-то лица, их губы шевелились безмолвно — я ничего не слышал. Слева в двух шагах лежало неподвижное тело, закрытое моторным чехлом, из-под брезента высовывались только ботинки. Кругом были разбросаны комья земли, вывороченные камни. Где, где же я их видел, эти большие, грубые, густо покрытые пылью ботинки? Как из тумана, смутно возвращалась память. И вдруг, будто прорезанное ярким лучом — ну, конечно же, видел, прыгая в яму, на ногах того, кто в ней уже был!
Бомба, разорвавшаяся рядом, сплющила колодец, словно пустую консервную банку, и погребла нас в сдвинутой взрывом земляной толще. Когда, перепахав кромку летного поля у виноградника, «юнкерсы» ушли, прятавшиеся в соседнем колодце побежали на ближайшую стоянку истребительной эскадрильи, и нас сразу же стали откапывать. Меня вытащили живым, а второй — моторист этой эскадрильи — был раздавлен при взрыве, ему камнем из кладки размозжило голову.
…В санчасти я понемножку пришел в себя. Все тело ныло, каждая его клеточка. Но военврач определил, что переломов и серьезных повреждений нет — контузия. Звон в ушах утих, отошел куда-то вдаль, точно их заложили плотной ватой. И уже мог с трудом разобрать слова; это говорил врач:
— Можешь считать, везучий ты, счастливо отделался. Посмотрел на тот свет и вернулся без потерь, если синяков не считать. Побудь здесь пока, скоро совсем отойдешь. Теперь жить не торопись, а умирать тем более…
Отвечать, благодарить не осталось сил — даже не физических, хотя язык, кажется, еще плохо повиновался, а других, внутренних. Мною владела глубокая усталость. Закрыл глаза, но все равно, кажется, видел те запыленные ботинки, высунувшиеся из-под брезента: остальное отошло, не существовало…
Мы с тем парнем были в колодце совсем рядом, касаясь друг друга; на его месте у разрытой ямы, откуда вытащили обоих, вполне мог лежать и я, так же, как он мог оказаться сейчас вместо меня здесь, на чистой койке под одеялом. Что это — судьба? Почему на долю одних приходятся счастливые случайности, а для других те же случайности — уже несчастные? По каким законам судьба тасует жизни и смерти?
Вечером меня отпустили из санчасти со строгим предписанием спокойно полежать несколько дней. Странно звучал этот отголосок мирной поры. В наскоро вырытых тесных землянках, где мы ютились, были, конечно, лежаки-углубления, прикрытые досками оружейных ящиков, но уж очень не вязалась тут вся обстановка с представлением о спокойном режиме.
По дороге к своим шел медленно. Боль постепенно затихала, но еще копилась где-то в мышцах. И, лежа в землянке, старался не поворачиваться, чтобы снова ее не вызвать. Ночь, все были на полетах, однако сон упрямо не шел: трудно лежать неподвижно, еще труднее, когда в голове перекатываются мысли-каменья. Все о том же, о случившемся, сходясь, как в перекрестье прицела, на первой минуте возвращения из небытия: открыв глаза, я увидел сначала почему-то рыжики, а потом эти ботинки, все еще обжигающие память.
