Получить награду посмертно, но выжить

Притих красавец-Днепр. Шубой седого тумана укрылся с вечера, спокойно спал в ночи и курился по утрам. Иногда слезился — плакал дождиком, провожая тех, кто покидал его берега.

В день прощания с 76-й гвардейской дивизией, которая оставалась на отвоеванных ею правобережных землях для отдыха и пополнения, очистился Днепр от тумана, засверкал на солнце, словно заулыбался. И многим казалось, что улыбался он так, как, провожая сыновей на войну, улыбается отец. Смахнет украдкой слезу, распрямит на минуту плечи, скажет слово-два и опять будто под тяжестью осунется.

— Смотрите, детки, сынки родные, не осрамите седин моих, буду ждать вас с победой.

И сыновья-солдаты, примечая отцовскую грусть, весело отвечали:

— Не печалься, батя, наш седой Днепр, в наших жилах еще кровь не остыла. Новая встреча с тобой, а значит, и наша Победа, уже близко.

Прощаясь с Днепром, гвардейцы отдавали дань павшим героям, приспускали знамена и эшелонами отправлялись на запад.

Вторая мировая война продолжалась…

Более пяти месяцев гвардии сержант Филипп Лапушкин пролежал на госпитальной койке. За несколько дней перед выпиской, опираясь на палочку, вошел в кабинет замполита госпиталя. Вошел молча, так же молча положил перед ним на стол тетрадный листок с неровными строчками — рапорт.

Полковник медицинской службы, с белой шевелюрой и пустым рукавом гимнастерки под ремнем, пробежал глазами написанное и перевел взгляд на гвардии сержанта.

— Лапушкин Филипп?.. Хорошо, что зашли, я только что собирался к вам в палату. Лично к вам,— подчеркнул он.— А почему лицо кислое, будто хинина наглотались? А, понятно: заранее знаете, что не удовлетворю вашу просьбу. А ведь вам бы радоваться да радоваться…
— На фронт, на передовую хочу. В свой полк… Помогите…
— Фронт от вас не уйдет. Но всему свое время. А вот в рапорте надо указывать полностью фамилию, имя и отчество. Возьмите-ка это,— полковник протянул Лапушкину газету с обведенным красным карандашом текстом Указа Президиума Верховного Совета СССР.— Садитесь и читайте.

Филипп присел на краешек стула, прочитал обведенное раз, другой и третий, «…присвоить звание Героя Советского Союза — посмертно…»

Полковник следил за лицом Лапушкина. Вначале оно зарозовело, потом на нем отразилось замешательство и неуверенность. Замполит вышел из-за стола.

— Все правильно, не сомневайтесь. Долгонько награда искала вас. Что делать, на войне случается всякое. В общем, от души поздравляю. Ну а слово «посмертно» пусть вас не смущает. Исправите своим присутствием в Кремле. Да, да, в Кремле. Через три дня вас выписываем и — в Москву, за наградой. А потом…— полковник взял со стола рапорт,— а потом — на побывку домой. На фронт вам пока еще рано, надо как следует поправиться.

Из тылового госпиталя номер восемьсот семнадцать гвардии сержант Лапушкин, которому, как погибшему, салютовали на Днепре друзья однополчане, приехал в Москву. В Кремле, в Георгиевском зале, сверкавшем позолотой, он увидел невысокого, очень знакомого по портретам человека с белой, клинышком, бородкой — Михаила Ивановича Калинина. В этот день, 10 марта 1944 года, на груди восемнадцатилетнего воина Филиппа Лапушкина засверкали самые высокие награды — орден Ленина и медаль «Золотая Звезда» Героя Советского Союза.

Шел солдат на побывку домой

Прямо из Кремля Филипп поспешил к родным в Куровское. Прихрамывая, шел по заснеженной улице, придерживал лямку вещевого мешка. Еще издали увидел дом, в котором родился, жил, из которого уходил на фронт и к которому сейчас, насколько позволяла боль в ногах, торопился. Дом вприжмурку смотрел на него утепленными на зиму окнами.

Сейчас увидит заплакавшую от радости маму, бабушку, шепчущую молитву и тайно осенявшую его перстами, присмиревшего и услужливого, совсем, наверное, состарившегося дедушку, брата Тимку. «Как у него с тракторами?..»

А вот и в самом деле — увидел Филипп сбегавшую с покосившегося крыльца мать, побежал навстречу, припадая на больные ноги.

— Сыночек, сыночек!— сквозь слезы бормотала она, уткнувшись иссеченным морщинами лицом в колючую шинель сына, а Филипп, обнимая ее за плечи, целовал белотуманные волосы, говорил:
— Мамочка, как же это? Куда девалась смоль волос твоих?..
— Внучек ты мой! — услыхал, а потом и увидел не изменившуюся за это время бабушку, тяжело ступавшую со ступеньки на ступеньку и, действительно, осенявшую его перстами.

Следом за ней на трясущихся ногах спускался с крыльца дед, протягивавший на руках рушник с хлебом и солью.