После двухнедельных, почти беспрерывных боев, поступил приказ на передислокацию: 56-ю гвардейскую танковую бригаду выводили в резерв.
Несмотря на то что предстоял желанный отдых, трудно было уходить из Лучина после того как оставили там навсегда боевых друзей. Но приказ надо выполнять. Остановились в селе Ясногородка. Это километрах в сорока пяти западнее Киева.
Как обычно на войне бывает, отдых продлился недолго. Когда в Ясногородке нас подняли по тревоге, мы, конечно, не могли знать, что гитлеровские войска пошли на третью и самую отчаянную попытку прорваться к Киеву. Но вражеские контрудары в районах Фастова и Триполья, а затем из Корнина и Житомира не увенчались успехом.
По своему ожесточению и насыщенности войск эти бои напоминали сражения на Курской дуге. Противник ежедневно вводил в бой свежие дивизии, множество танков, сотни самолетов и, не считаясь с потерями, рвался к Киеву. Наши танкисты, артиллеристы, пехотинцы стояли нерушимой стеной. Для того чтобы получить более полное представление об ожесточенности тех боев, можно привести цифры: 16 ноября было уничтожено до шестидесяти вражеских танков и самоходных артиллерийских установок, 17 ноября — около восьмидесяти, а 23 ноября сто танков.
…Декабрьский мороз крепко сковал землю. По ней легко бежали тридцатьчетверки, оставляя едва заметные следы широких гусеничных лент. Равномерно рокотали двигатели, выбрасывая за кормой кольца темно-сизого дыма.
От смеси морозного воздуха с выхлопными газами слезились глаза. Все машины шли на установленной дистанции, как будто связанные между собой невидимыми буксирами. Сверху на броне и по бортам, держась за десантные скобы и друг за друга, плотно прилепились автоматчики.
В колонне — пять танков. Это все, что осталось в роте приморцев от предыдущих боев. Мы не знали, с какими силами противника предстоит схлестнуться, но неизвестность уже не была такой загадочной, как прежде, и не пугала. За плечами у каждого — хоть небольшой, но весомый опыт. Не смущало и то, что на решение поставленной перед батальоном задачи идет во главе с комбатом только наша рота. Ведь что такое пять танков? В опытных руках это грозная сила. Это пять безотказных пушек с полным комплектом снарядов, это десять пулеметов с набитыми до отказа дисками, это, наконец, пять экипажей с твердой решимостью отстоять отчий дом — каждый участок родной земли. Вот с такими мыслями мчались мы навстречу неизвестности.
К вечеру пересекли шоссе Киев — Житомир и, минуя Макаров, устремились на северо-запад, в сторону Белой Криницы. В сумерках остановились в поле на небольшой высотке.
Приказано занять оборону. А для такого дела нужно рыть капониры, несмотря на то, что земля — как гранит. Только успели разделить участки и расставить танки, как густая непроглядная тьма закрыла все вокруг сплошной черной пеленой.
Противник молчит, да кто и куда мог бы полезть в такую темень! Видимо, отсиживается в тепле, ждет утра.
После трехчасового изнурительного труда поставили танки в капониры, назначили наблюдателей, и воцарилась над полем тишина. Все погрузились в тревожный сон. Только в машине комбата стрелок-радист Михеев, склонившись к радиостанции, время от времени привычным движением руки включает передатчик и устало повторяет: «Резеда! Резеда! Я — Ромашка! Пр-рием». Убедившись в том, что «Резеда» его слышит хорошо, радист продолжает вслушиваться в эфир и упорно борется со сном. А электромотор радиостанции жужжит так убаюкивающе…
Примерно через час стрелок-радист вздрогнул, поправил у подбородка ларингофоны, торопливо ответил, что понял, и обратился к комбату:
— Товарищ капитан, вас вызывает на связь «Резеда».
Капитан Рабинович включил плафон аварийного освещения, развернул на коленях карту, карандашом что-то отметил на ней.
Получив новую боевую задачу, мы вывели танки из выдолбленных с таким трудом капониров и со скоростью пешехода двинулись дальше. Быстрее двигаться нельзя было никак: дороги из танков не видно, и комбат приказал мне идти направляющим в голове колонны, указывая водителю первой машины направление движения. Для этого я вооружился автоматом и белым платком — ориентиром для водителя. И, стало быть, от скорости моего движения зависела скорость идущих сзади танков.
Вот так, с белым платком над головой, иду вперед по еле угадываемой под ногами проселочной дороге в нескольких метрах от наступающего мне на пятки танка. Надолго запомнилась мне та дорога в непроглядную морозную ночь с 6 на 7 декабря 1943 года.
Новая позиция оказалась такой же, как и прежняя, с той же каменно-мерзлой землей. Но здесь пришлось долбить ее значительно дольше: силы-то наши подупали.
Как только поставили последний танк в капонир, неумолимая «Резеда» подала новую команду. На этот раз комбат подчеркнул нам красным карандашом село Меделевку, что находится за рекой Тетерев, километров пятнадцать северо-восточнее Радомышля.
— Видать, дела там неважные, — укладывая карту и полевую сумку, вполголоса сказал комбат.
Говоря «там», он подразумевал не одно, только что отмеченное на карте, село, а весь передний край, где наши воины, презирая смерть, мужественно отбивали натиск врага.
Капитан рассчитал, что, двигаясь со скоростью пешехода, колонна подойдет к Меделевке к рассвету, и отдал команду «Вперед!».
…Светящиеся стрелки на танковых часах уже показывали 7.45.
Через пятнадцать минут движения впереди обозначились хаты Меделевки. И вдруг над ними появилось небольшое облачко, а затем раздался звук взрыва шрапнельного снаряда. За ним треснул второй, третий. Остановили танк, прислушались. Слева, со стороны Радомышля, доносился гул многочисленных двигателей. Но все поле перед селом закрывал предательский туман, и нельзя было рассмотреть, что там творится.
Овладевшее всеми предчувствие надвигающегося боя как рукой сняло усталость. В той стороне села, где должны держать оборону три наших экипажа, часто заработали пушки тридцатьчетверок. Им в ответ грянуло значительно большее количество стволов. Звуки выстрелов говорили, что наши вступили в неравный бой с «тиграми» и «пантерами».
Мы молча переглянулись с командиром роты, и он движением руки отдал Третьяку команду «Вперед!». Лейтенант Пискун занял свое место за пушкой, и начавшееся покачивание башни дало нам знать о том, что он снял ее со стопора.
Гремящий впереди бой начал затихать; долетали звуки выстрелов только одной нашей пушки. Но вот и она умолкла. Мы с ротным тревожно переглянулись.
Перед самым селом, как бы перегораживая нам путь, тянулась пологая и неглубокая балка, над которой стлался густой туман. Только проскочили ее и вышли из полосы тумана, как от резкой остановки мы с командиром роты чуть не сорвались с брони. Перед глазами открылось поле, по которому на небольших скоростях, как бы крадучись, шли развернутым строем вражеские танки и бронетранспортеры. Расстояние до них было всего 200—250 метров. Хорошо помню, что я зачем-то начал их считать, но не закончил. Остановил счет на двенадцатой машине.
Наше оцепенение длилось совсем недолго. Нужно было немедленно принять какое-нибудь решение. Ведь если и умирать, так «с музыкой». Вступать в бой с такой армадой на открытой местности было бы самоубийством. Рядом — никакого укрытия. Справа, на удалении трехсот метров, виднелся густой сад, но дорога к нему вела через чистое поле.
«Туда!» — жестом показал ротный механику и энергично закрутил перед открытым люком кулаком по движению часовой стрелки, что означало: «Жми на всю железку».
— Пискун, огонь из пушки! — обратился он к командиру танка.
Машина рванула с места на второй передаче, сразу же водитель включил третью и дал полный газ. Наша тридцатьчетверка помчалась открытым полем, подобно ветру.
Грянул выстрел Пискуна, а в ответ, почти залпом, наверное, все вражеские пушки. И начался такой ад, подобного которому я не припомню. С душераздирающим свистом над головами и по обеим сторонам танка проносились раскаленные болванки. Многие ударялись впереди в мерзлую землю и, шипя, рикошетом взмывали вверх. Какая-то дьявольская дробь резко забарабанила по левому борту. Но танк не снижал скорости. Один снаряд срикошетировал по башне над головой, оглушил и ротного и меня.
Еще каких-нибудь пятьдесят метров, и мы скроемся и большой канавой, откуда прицельным, огнем сможем кое-кому поубавить прыть. От нового удара задрожал весь корпус, но машина движется безостановочно. Еще удар — что-то зазвенело в трансмиссии. Держась за открытую крышку люка механика-водителя, наклоняюсь и встречаюсь на миг взглядом с Третьяком. Все ясно без слов: с танком непорядок. Водитель тянет на себя рычаг, а машина, вместо того чтобы свернуть, останавливается. Больше того, разворачивается бортом к противнику. Это означает, что из строя выведена левая бортовая передача. Танк вновь начинает движение, однако скорость резко снизилась.
До спасительной канавы остается метров десять. Надо дотянуть, хотя в работе двигателя появились перебои. На нашем пути — дерево, отвернуть уже невозможно. Третьяк до отказа нажимает педаль акселератора, и толстый ствол, сопротивляясь напору металла, медленно клонится вниз. Дерево вот-вот рухнет — поврежденный двигатель ревет на пределе своих возможностей. Кажется, еще секунда-другая — и заглохнет.
Дизель выдержал и это испытание. Однако перед самой канавой нас настиг новый оглушительный удар. Танк вспыхнул. Выхватив из машины оба пулемета, несколько дисков и насовав по карманам гранат, мы залегли за насыпью в полной решимости дорого отдать свои жизни.
В нашем направлении двинулся бронетранспортер, с бортов которого лениво постреливали из автоматов гитлеровцы, будучи в полной уверенности, что захватят русских танкистов живьем. Расстояние заметно сокращалось. Еще метров сто пятьдесят, и фашисты вплотную приблизятся к нашему, очевидно, последнему, укрытию.
На этот раз фронтовая судьба нас пощадила. Вдруг из-за небольшой высотки дружным залпом грянули пушки наших артиллеристов, затем еще и еще. Бронетранспортер остановился и попятился. А в поле между вражескими машинами весело заплясали султаны взрывов. Четыре танка окутались дымом, другие остановились или завиляли, маневрируя. Но когда вспыхнули еще два из них, противник не выдержал: остальные машины повернули кругом и на полном газу, в сопровождении взрывов, помчались назад.
Это утро оказалось роковым для тех экипажей, которые вступили в бой первыми.
