Рассказ жительницы Таганрога Людмилы Марченко
В 1942 году, вместе с большой партией русских людей, нас привезли из Таганрога в Гинденбург. Это была, в полном смысле слова, дорога смерти. Нас везли в закрытых теплушках, без окон, как скот. Ни есть, ни пить нам не давали. В вагонах, где люди были набиты, как сельди в бочке, стоял плач. Время от времени, на остановках, отодвигались засовы и в вагон врывались пьяные немецкие солдаты, потешавшиеся над нами.
Не помню точно названия станции,— это было уже на территории Германии,— нас посетил одетый в гражданское платье какой-то немецкий чиновник. Он по- хозяйски осмотрел всех находившихся в вагонах и после этого выразил вслух на немецком языке свое неудовлетворение состоянием невольников.
— Ведь они должны работать на Германию, — сказал он нашему конвоиру. — А в том состоянии, в каком находятся проклятые русские, — он так и сказал,— от них никакого толку не будет.
Скоро нас доставили в Гинденбург. Многих отправили на шахты, а меня вместе с группой девушек, — на проволочно-веревочную фабрику Дейхселя. Ужасное впечатление произвел на нас лагерь, огражденный колючей проволокой, с вышками на каждом углу, на которых стояла вооруженная охрана. В бараках, куда нас отвели, были сколочены двухъярусные нары, устланные соломой.
Уже была глубокая ночь. Нам предложили «отдохнуть», с тем, чтобы с утра выйти на работу. Еще не рассвело, когда всех подняли, выстроили и увели по цехам.
Мне «повезло». Как знающую немецкий язык, меня назначили переводчицей.
Говорят, что люди ко всему привыкают. Год пробыла я с моими подругами на этой фабрике, и нам казалось, что солнце навсегда скрылось для нас. Все мы работали очень тяжело, влачил» полуголодное существование. Но не это самое страшное, а то, что все русские были низведены до положения бесправных рабов, и знали мы только одно слово: «ферботен» — запрещено. Запрещено было разговаривать по-русски; запрещено было покинуть, хотя бы на полчаса, пределы лагеря; запрещено было смеяться; запрещено было плакать. Особенно тяжело было последнее — не плакать было невозможно.
Вскоре на фабрике начался саботаж. Девушки стали под всевозможными пред-логами отвиливать от работы. Увеличилось количество простоев, начались неполадки в оборудовании. По роду своей работы я, разумеется, имела доступ к канцелярской переписке, и поэтому держала своих товарищей в курсе всех мероприятий, которые проводила дирекция. Однажды меня уличили в том, что я уничтожила донесение дирекции в полицию относительно поведения русских. Меня арестовали и отвели в гинденбургскую тюрьму.
Начался новый этап в моей жизни. Вместе с группой арестованных меня повезли в краковскую тюрьму, оттуда в варшавскую, штеттинскую, торнскую, данцигскую и, наконец, в берлинскую. Оттуда меня отвезли в знаменитей штраф-лагерь «Равенбрюк». Это одно из самых страшных правительственных учреждений гитлеровской Германии. Сюда привозили «провинившихся» со всех концов Европы. Здесь были русские, французы, бельгийцы, датчане, греки, поляки, чехи, евреи. Здесь гитлеровцы жестоко расправлялись с неугодными им людьми, в частности, с интеллигенцией.
Меня остригли, сняли одежду и вместо нее выдали бело-синий полосатый халат с номером на спине. Отныне я потеряла свое имя и свою фамилию, точно так же, как и все обитатели этого жуткого лагеря. Отныне я стала «номером». На рукаве моего полосатого платья был прикреплен красный треугольник, который означает, что я—«политический преступник».
Весь внутренний распорядок в этом дьявольском фашистском учреждении был подчинен одному железному правилу— унизить человеческое достоинство, причинить страдания, умертвить. Все заключенные обязаны были вставать в 3 часа 30 минут ночи, после чего выстраиваться в ряд и без движения стоять на одном месте час. Это называлось «апель». После завтрака, представлявшего собой кружку горячей воды с кусочком хлеба, всех отправляли на работу.
«Занятия» были разные: часть заключенных работала на лагерных предприятиях, многие закапывали мертвых, а те, для которых дела не хватало, просто перетаскивали камни с места на место. Лишь в б часов вечера голодные и измученные люди, не раз испытавшие на себе удары плетки, возвращались к себе, в бараки. И снова — «апель».
В этом лагере уничтожения, как его называли сами немцы, все было приспособлено для умерщвления. И «госпиталь», откуда больные, попадавшие туда, ни разу не возвращались, и карцеры, куда уводили людей по любому, даже самому незначительному поводу, и газокамеры, и кремационный «цех». Мне не пришлось, к счастью, видеть это чудовищное «изобретение» гитлеровских палачей— крематорий. Но все мы знали хорошо, что там печи работают круглосуточно. Густой, тяжелый туман из пепла все время висел над лагерем. Слой пепла откладывался на наших лицах, на одежде, на всём, что нас окружало.
Никогда не забуду всего того, что пришлось увидеть и пережить за время пребывания в этом лагере: я видела, как люди доходили до крайней степени истощения настолько, что не в состоянии были говорить; я видела опухших от голода людей, умиравших массами; я видела группы интеллигенции—врачей, инженеров, профессоров, артистов, которых подвергали жестоким избиениям.
Когда кончился срок моего заключения в штраф-лагере, меня под конвоем отправили обратно в Гинденбург, на фабрику Дрейхселя.
Но здесь мне не пришлось долго мытарствовать. Через четыре дня нас освободила Красная Армия.
