Медленно, нехотя рассеивается предрассветная туманная хмарь. Низко, будто касаясь гребней волн, плывут сизые облака.
Сильный холодный ветер бросает через борт корабля огромные волны. С грохотом обрушиваются они на железную палубу и растекаются по ней шумными потоками и веселыми ручьями. Через мгновение палуба суха — ветер обдувает ее. И потом опять водяные горы низвергаются на нас, корабль вздрагивает, оседает. Кажется, еще немного — и… Но эсминец устремляется вперед, навстречу новой гигантской водяной горе. Это захватывающие секунды. Корабль ловко пробивает страшную стену насквозь. Масса воды не сокрушает его, даже не треплет; она падает, разлетаясь каскадами и брызгами.
Глаз еще хранит этот суровый и величественный пейзаж разгневанного моря, еще не угасло волнение, и дыхание еще неспокойно, когда всё начинается сначала. В изгибах волн чудятся какие-то гигантские гривы, очертания чьих-то лиц, тусклые глаза, вскинутые тонкие белые руки… Сказать об этом вслух, поведать кому-нибудь, конечно, нельзя. Никто не увидит то, что видишь ты, а всегда другое. Девятибальный шторм — дело, очевидно, нешуточное.
Лейтенант Михаил Ковалев, моряк страстной души, жаждущей подвига, неожиданно протягивает руку в сторону и говорит:
— Там Севастополь. А помните Григорьевку?
Как можно забыть Григорьевку! Это было в прошлом году, летом. Вместе с Михаилом Ковалевым мы шли на десант, под Одессу — в Григорьевку. Тогда было бескрайное тихое море, ослепительное солнце летнего утра, высокое бледно-синее небо. Ковалев, пристально всматриваясь в горизонт, едва уловимый от блеска и отсвечивающей воды, так же как сейчас, показал рукой куда-то в сторону и сказал:
— Там будем выбрасывать десант, а вон там, — и он чуть-чуть отклонил руку, — Одесса!
Мы, слушавшие его, недоверчиво смотрели в сторону, куда указывала рука Ковалева. Потом оказалось, что Ковалев с абсолютной точностью указал место Григорьевки и место Одессы. Он был настроен гордо и торжественно.
Он только начинал войну и видел в ней волнующую, героическую романтику. Только эту сторону войны видели летом прошлого года широко раскрытые глаза Михаила Ковалева. Теперь на синем кителе его орден Красной Звезды. Теперь у него левый висок седой, на правой руке нехватает мизинца. Глаза — серьезные и чуть насмешливые. Это — подлинный человек-воин, уверенный в себе и горячий. Он искал подвига и нашел его.
…Когда баркасы с десантом отделились от корабля, тяжелая вражеская мина ударила под правый борт. Баркас пошел ко дну. У Ковалева были четыре гранаты, и запалы к ним лежали в кармане штанов. Он испугался: запалы намокнут и откажут в бою.
Он положил запалы в рот, зажал их зубами и поплыл. Он плыл, держа голову высоко над водой. До берега оставалось метров двести. Он проплыл больше — четыреста метров. Выплыл в стороне от места высадки десанта. Запалы были сухи. Это обрадовало его. Неподалеку шел жестокий бой. За пригорком он заметил два вражеских миномета — большой и маленький. Полковой и ротный, решил он. Ковалев пополз. Трава и неровности почвы прятали его.
С моря, с баркасов, били наши пулеметы и автоматы; с земли — минометы, пулеметы и автоматы врага. Ковалева могли убить и те, и другие.
Счастье хранило его. Он подполз к фашистским минометам сзади. Враги смотрели в море, на баркасы. Ковалев вложил запалы в гранаты. Приготовился. Стал на одно колено. Его прикрывал кустарник. До минометов было пятнадцать-двадцать метров. Можно метнуть даже с закрытыми глазами — без промаха. Он метнул первую — и замер. Мучительны, долги секунды ожидания! И вдруг блеск, взрыв, вой людей. Он метнул вторую и опять припал к земле. Опять тяжелый удар потряс воздух и землю. Стало вдруг необычайно тихо. Ни криков, ни выстрелов. Минуты через две откуда-то издалека, от моря, донеслось: «Уррра-а!»
Ковалев встал на ноги. Исковерканные минометы валялись неподалеку. Здесь же лежали и поверженные враги. Путь десанту был открыт. Черная волна выплеснула на песчаный берег и покатилась к бугорку, где была раньше минометная батарея и где теперь стоял молодой моряк Михаил Ковалев, накатилась на него и смяла: люди в черных бушлатах обнимали и целовали его.
После того утра прошло двести дней войны. Были дерзкие десанты, упорные бои. В памяти, в самой глубине души осталась навечно пылающая в черной ночи прекрасная Одесса и этот дикий желтый огонь, лизавший мягкий бархат одесского неба.
— Там Севастополь, — еще раз сказал Ковалев.
Мы пристально всматривались в мутную пелену облаков и волн. Смотрели долго, до боли в глазах. Точно уступая нам, показался горизонт. Потом горы. Из-за облаков тускло блеснуло солнце. Наступало утро. Показались заснеженные вершины гор, белый каменный город, холмы, древние курганы и бухта, подернутая мелкой рябью. Донесся глухой рокот пушек. Ковалев был прав и на этот раз.
Неудержимо наплывал на нас, точно поднимаясь со дна морского, Севастополь, Хмурый, суровый, он широко раскинул синие рукава своей бухты. За нами, в бушующем море, дыбятся высоченные фонтаны воды. Это немецкая дальнобойная артиллерия дает десяток промахов подряд.
Эсминец стрелой влетает в настежь раскрытые бонновые ворота. Расспросы о Большой Земле, о жизни на том берегу, который мы покинули, уходя в Севастополь.
Командир корабля капитан второго ранга Мельников, прощаясь, задерживает руку.
— Во-первых, без завтрака не отпущу. Во-вторых, после такого перехода не посмотреть на сверканье наших звезд — грех.
Мы остаемся вместе с Ковалевым. Шумный, веселый и вкусный завтрак с командирами в кают-компании. Чарка за благополучный поход и другая — за Севастополь.
Шустрый катер доставил с флотского командирского пункта флагманского артиллериста. Он привез данные для стрельбы. Наши артиллеристы закончили расчеты, подготовились к стрельбе. Мельников поднялся на мостик. Мы устроились в сторонке, чтобы не мешать.
Корабль оттянулся от стенки ровно на столько, чтобы снаряд в полете не задевал крыш ближайших домов. Стволы орудий приподнялись. Короткая команда, бурный всплеск пламени, клубы черного дыма, оглушительный грохот взрыва, быстрый и резкий крен корабля на левый борт. В воздухе запах гари. Пламя сверкает и бурлит перед глазами, дым застилает небо, дома. Характер стрельбы меняется; орудия начинают выпускать снаряды в порядке очереди — один за другим. Вздрагивает корабль, наклоняется бортом, бегут от него волны, окатывая снующие вблизи катера и шлюпки. В воздухе непрерывный артиллерийский гул, вихревой сверкающий огонь, вспыхивающий в жерлах орудий и тянущийся вслед за снарядами в небо.
На мостик взбегает командир и докладывает Мельникову:
— Земля приказывает: «Так продолжать огонь».
Значит, накрыли немцев. Корабельные артиллеристы с удовольствием «так продолжают огонь». Они не видят врага. Он зарылся на подступах к Севастополю в землю, в доты и дзоты. Но это не мешает нашим артиллеристам выкуривать их из этих укрытий. Так «салютуют» черноморцы — залпами по врагу. Так черноморцы отмечают каждый свой приход в родной Севастополь. Эти «салюты по врагу» стали боевой традицией. Немецкие дальнобойки яростно осыпают море, бухты, ближний пустынный берег тяжелыми снарядами. Но нащупать наши корабли не могут. Один только раз немецкий снаряд упал в воду метрах в ста пятидесяти — двухстах.
Прощаемся, уходим на берег, в Севастополь. Ковалев тоже сходит на берег. И вот почему. После второго ранения командование предложило лейтенанту Ковалеву отдохнуть месяц в одном из санаториев на Кавказском побережье. Но это не устраивало Михаила Ковалева. Он просил разрешить ему провести отпуск в осажденном Севастополе. Старший командир в удивлении приподнял брови, пожал плечами, но поездку разрешил,
«Чудят молодые командиры, чудят», наверное, подумал он.
С очередной оказией Ковалев отправился в Севастополь. Только я знал истинную причину этого рейда. В Севастополе живет Вера, самая нежная, самая любимая, самая прекрасная. Она осталась в осажденном городе.
Катер выбросил нас на набережную.
— Сердечный поклон Верочке, ждем приглашения! — крикнули мы вслед удаляющемуся Ковалеву.
Счастливый, он махнул нам рукой.
