Никто не хотел умирать

война

Идут полки родимые, ломая сталь преград, Туда, где трубы дымные подъемлет Ленинград, Где двести дней уж бьется он с немецкою ордой, Стоит скалой, не гнется он над вольною Невой. Так писал об этом подвиге Николай Тихонов. Что такое подвиг и есть ли выбор, если ты на войне и перед тобою враг?.. Сорок разведок провел со своим отрядом Ростислав Хотинский. И возвращался живым — и он, и многие его товарищи. Что такое разведка, зачем она в позиционной войне?

Зачем рисковать, перерезая слой за слоем стены колючей проволоки, пробираясь сквозь минные поля, проползая по снегу, замирая под вспышками ракет? А затем, чтобы знать, что задумывает враг, чем он располагает. Чтобы выведать его огневые точки, вызвав огонь на себя. Взять «языка». Наблюдать долгими часами за тем, что делается в окопах, слышать чужую речь и не выдать своего присутствия ни кашлем, ни звуком ружейного затвора. Все вызнать и уйти. Или — ворваться во вражьи норы, посеять панику, показать, что ленинградцы могут ринуться на прорыв блокады в любой час. Не давать врагу послабления нервов. Своим показать: можем драться.

Вот зачем разведка, вот какова была задача батальона сержанта Хотинского. Чуть позже мы прочтем в письмах домой Марка Гейликмана рассказ об одной из разведок, его слова: «Иногда ходим в очень интересные задания, подчас сопряженные с большей опасностью, чем у бойцов на передовых, сидящих в окопах. За меня не бойтесь, я попал в умную, деловую, смелую компанию людей хороших и умеющих мстить, не теряя своей жизни и крови. Погибать никому из нас неохота. Но уж если придется…»

война

Была ли альтернатива подвигу в этой, сорок первой для его группы, разведке? …Они добирались до линии вражеских укреплений. Снег, ветер, тьма. Вдали, не светясь, не выдавая себя лучом хотя бы с острие ножа (да и чему светиться — коптилки в холодных кухнях!), дышал голодный, застывший Город. Город, который был сейчас для них — как вся жизнь, как вся земля—здесь, за спиной, под их защитой. Был ли выбор у Хотинского?

Командир мог приказать любому: «Прикрой отход!» Он сказал: «Я прикрою!» — и отдал приказ уходить. Вынес из траншеи раненого товарища, передал бойцам. Потом, пристроившись за бруствером траншеи, навел автомат на движущуюся перебежками цепь врагов. Увидел — рядом стреляет Марк. Этот сделал свой выбор вопреки приказу — остался рядом с командиром. Когда-то в юности Ростислав Хотинский нарисовал свой герб — сокрушенное молнией дерево и маленькую ветвь, от него отходящую — себя. Горестно — эта ветвь не зеленеет, не дала своих побегов. Да, как ни надеялась я узнать, что кто-то после него на свете остался,— безрезультатно, надежда эта отпала. Нить можно протянуть от каждого имени.

20 февраля 1942 года. Был в Ленинграде. Народ в городе повеселел. Прибавка хлеба, выдача кое-каких дополнительных продуктов благотворно подействовали на людей. Публика выглядит живее, чище, ходить начали быстрее. По дворам идет уборка нечистот, которых в связи с отсутствием воды накопились горы. В учреждениях появилось электроосвещение. С 25 февраля, говорят, пойдут трамваи. Работает радио, телефон. Почтамт начал разгрузку завала писем (около 1500 мешков), в этой работе деятельное участие принимает городская комсомольская организация. Смертность от голода значительно уменьшилась, но все еще люди гибнут. На работе у меня умерли за эти дни инструктор Платов, плановик Богданов, молодая сортировщица Гридина… Истощение зашло так далеко, что многих уже не спасти. Во всех учреждениях образованы стационары, куда на десять дней помещают наиболее обессиленных и изголодавшихся работников и восстанавливают их силы под присмотром врача.

23 февраля. Ночью противник как-то особенно сильно обстреливал город, нашу передовую, штаб нашей дивизии и среди других объектов — район расположения нашей роты. Дом наш ходил ходуном, в соседней комнате вылетели стекла. Неохота было подниматься, идти в бомбоубежище, думаю: что будет, то и будет. Бомбардировка продолжалась, встряхивало, как в вагоне при внезапных остановках, заснуть было трудно. Вышел во двор. Снаряды с визгом пролетали к штабу дивизии. Некоторые рвались близко к нашему дому — слышно было, как с рокотом, жужжанием разлетались осколки… Утром узнал, что один из снарядов около землянок третьего взвода ударился об землю, подпрыгнул, перевернулся в воздухе и… не разорвался! Сейчас как чушка лежит там в снегу. Вес его — 43 кг. Длина — до 60 см. Диаметр — 15 см. Всего в районе больницы Фореля было брошено до 150 снарядов. Видно, фашисты перед уходом от Ленинграда торопятся израсходовать свои огневые запасы или же, зная, что 23 февраля — День Красной Армии, стараются нам насолить.

Шагая утром по обломкам деревянных стен при стройки на кухню, я увидел, что через дыру, пробитую в стене разрывом снаряда, брызнули лучи солнца, которого до сих пор на кухне никогда не было. Такова жизнь! Несмотря на разрушения, смерти, рождается новое, которое уже по-иному утверждает жизнь. На днях специально ходил в санчасть 8-го стрелкового полка, где собраны неопознанные трупы, с мыслью — не найду ли там Славу и Марка. В еловом лесу, прикрытые ветками, лежали около сотни бойцов и командиров, но некоторых и родная мать не узнала бы — до чего они изуродованы! Лица трупов восковые — желтые, застекленевшие, вернее, какие-то одеревеневшие. Сначала было жутковато, неприятно, как- то не по себе: я все время думал о том, что вот эти люди жили, смеялись, о чем-то мечтали, а сейчас лежат — ничего им не надо.

Через десять минут освоился окончательно, ходил по рядам тел, еловой веткой смахивал с их затвердевших лиц напорошенный снег, некоторых, лежащих вниз лицом, перевертывал, освобождал лица от приставших к ним частей одежды (то рукав пристыл, то шапка, нахлобученная до рта, то капюшон белого маскировочного халата). Особенно трудно перевертывать тела с раскинутыми руками и ногами: пока лежит, кажется, что места занимает мало, а приподнимешь — как суковатое дерево или коряга, поднимается на метр от земли. Есть, несмотря на смерть, красивые лица. Разведчиков мало — большинство бойцов в шинелях, которых мы в разведку не надеваем, и без маскхалатов, а это для нас обязательно. Я не нашел своих никого. От бойцов, работавших на кладбище, узнал, что убитые привезены из районов обороны 6-го и 8-го стрелковых полков. Следователь но, Славы там быть не могло, так как они с Марком погибли перед фронтом обороны 14-го стрелкового полка.

24 февраля. В ночь на сегодня был в разведке. Шел с командиром роты. Подходя к передовой, почувствовал, что несколько отвык от визга пуль — двум или трем из них поклонился, а потом вспомнил, что ту, которая убьет,— не услышишь, и успокоился. Действовала наша разведка в лесном участке фронта. Перед выходом группы на поиск я пострелял из своего автомата. Бил по вспышкам огневых точек противника. Закладывал обоймами и сразу по пять штук выпускал. Попал ли в кого — неизвестно. Возможно, продолжил счет уничтоженных гадов? Это вполне вероятно, так как расстояние сравнительно небольшое — 150-200 метров. Немцы стреляли методично, с точными промежутками, бросали ракеты, но огонь вели не прицельный, так как основная масса пуль летела на много выше бруствера нашей траншеи. Несколько позже фашисты обнаружили движение в нашей траншее и начали бить из минометов. Мины рвались в десяти — пятнадцати шагах, большинство позади траншеи. Одна разорвалась совсем близко,— меня слегка оглушило, обсыпало крошками мерзлой глины. Пока могу сказать, что от смерти был на метр, не ближе. Кончаю. Дивизионная батарея начала огонь по врагу. В окне дребезжат стекла. Ложусь спать. Два часа ночи, или, как принято здесь говорить, «два ноль- ноль».

26 февраля. Пришел из штаба дивизии младший лейтенант орденоносец Козлов. Па мой вопрос: «Что нового?» — ответил, что в районе Старой Руссы здорово потрепали 16-ю армию противника. Убито 12 тысяч фашистов, взято 180 орудий и другие крупные трофеи. Он помолчал. Потом сказал: «Получил известие, что немцы расстреляли моих родителей, а сестру сожгли…»

…Я так много раз перечитывала дневник Вашкевича, что фамилии запомнились, и после, изучая подборку газет дивизии, отмечала их в материалах о фронтовой жизни. Так встретился мне и рассказ о С. Д. Козлове — вот подтверждение мысли о том, что можно отыскать нить каждой жизни. Красноармеец С. Д. Козлов был до войны учителем. В одном из первых боев он совершил свой подвиг, за который был награжден орденом Ленина. А дело было так. В селе закрепился взвод красноармейцев. Противник обошел село с флангов. Начался бой. Красноармеец Козлов почти в упор застрелил восемь гитлеровцев. Также героически дрались другие бойцы. Но фашистов было значительно больше. Предстояло с боем выходить из окружения. Щурясь от яркого солнца, Козлов выскочил из дзота, в рукопашном бою уничтожил штыком и гранатой еще восемь врагов, был ранен, ползком добрался к своим.

После госпиталя Козлов закончил курсы младших лейтенантов, стал командиром разведчиков, снайпером, общий счет уничтоженных врагов довел до 52. В конце февраля он получил печальное известие: фашистские изверги уничтожили всю его семью — отца, коммуниста, председателя сельсовета, мать, коммунистку, партизанку. В его селе фашисты сожгли живьем 27 девушек, среди них была его пятнадцатилетняя сестра.
Вот такая история жизни стоит за строчками дневниковой записи в тетрадке Вашкевича: «Пришел из штаба дивизии младший лейтенант орденоносец Козлов». Позже Вашкевич напишет во фронтовую газету о нем очерк, художник Павел Аб нарисует его портрет. За каждым именем для Вашкевича стоял живой человек, многие стали бы героями его будущей книги о войне. Пока же он записывал то, что видел, переживал, о чем думал каждый день.

…Такая же участь, как и Козлова, постигла военфельдшера Кочерова. У него тоже расстреляны отец и жена.
Подлые гады! В своей бессильной злобе за удары Красной Армии они мстят неслыханными издевательствами над семьями наших бойцов и командиров, над пленными красноармейцами, над мирным населением. Сердце наполняется таким огнем ненависти, что кажется, при любых обстоятельствах никто из нас не пощадит ни одного врага…

27 февраля. Не верится как-то, что уже нет в живых Славы Хотинского, никак не привыкну к тому, что этот факт свершился. Написал его жене в Ленинград и матери в Саратов, что он ушел на выполнение ответственного боевого задания, откуда еще не вернулся. Надо, мол, быть готовыми ко всему,— не хочется, как обухом, ошарашивать их сухим сообщением о том, что Слава убит. Пусть подготовятся к этой мысли постепенно. Ленинградским семьям я вообще воздерживаюсь сообщать о гибели их мужей и отцов (Цицерский, Малиновский, Швецов и другие), так как ленинградцам и без того тяжело. Пусть хоть немного улучшится положение в городе, люди окрепнут духом — легче переживут несчастье, которое для них все равно уже свершилось.

Трупы Славы и Марка остались у траншей противника. Хорошо, если они убиты сразу, но если кто-либо из них был тяжело ранен и в таком состоянии попал к врагу — это хуже смерти! Марку пишут его однокурсницы по Химико-технологическому институту— из Горького, Казани, Белозерска, а из Чебоксар пишет его сестра. Сестре Марка написал такое же предварительное теплое, подготавливающее письмо, как и родным Хотинского. А вот девушке из Белозерска, которая, судя по содержанию писем, являлась наиболее близкой ему, я написал прямо, что он погиб смертью героя.

Тяжело нести эту обязанность — информатора о несчастьях. Я стараюсь поручение командования выполнять не формально, а так, чтобы каждый из родных погибших бойцов услышал теплое слово, получил бы ответ на свои обычные вопросы: «Напишите, как он погиб, при каких обстоятельствах, кто был с ним рядом, оказали ли ему помощь, не мучился ли он, что нам теперь делать, как получить пособие?» и т. д.

«Тяжело умирать молодым!» Тяжело терять только что выращенных сыновей! Мне, пожалуй, даже немножко стыдно задерживаться на этом свете, когда кругом гибнут молодые, талантливые ребята, а я уже пожил, кое-что видел, ничего уже нового не придумаю. Хотелось бы, конечно, увидеть своих детей взрослыми, посмотреть, что получится из Марата. Но вообще-то, в тридцать семь лет умирать не так обидно, как Марку в его двадцать!

Оцените статью
Исторический документ
Добавить комментарий