Семья Карначей решила податься в деревню Клинок. Среди них был юноша Алексей, который твердо решил бороться с фашистскими захватчиками. Там жили родственники. И Миша Дормаш там жил — мой двоюродный братишка. Он был старше меня на год. Он окончил уже семь классов. И был комсомольцем. Я очень любил его.
Теперь уже за оружием они ходили группой. И частенько собирались вместе — Ваня Луговский, Петя Луговский, Леня Мензик, Миша Дормаш, Алексей и другие ребята. Говорили и думали тогда об одном — как бы уйти в партизаны. Они знали, что в лесу неподалеку стоит отряд и что немцы несколько раз пытались туда сунуться.
Эхо разносило выстрелы, взрывы, разноцветные трассы ракет полосовали небо, и оно лопалось вспышками, опрокидывая на лесную зеленую крышу металлический град. Потом каратели возвращались. Они мрачно брели по дороге, низко надвинув каски, и телеги, повизгивающие колесами, были набиты ранеными.
Тайник разрастался. Это был уже почти настоящий арсенал, где хранилось все, что нужно было для боя.
— И все же вы осторожнее, хлопцы, — поглядывая на ребят из-под кустистых бровей, басил дядька Алексея, старый Купрейчик. — Береженого и бог бережет.
Только сам он не уберегся — расстреляли его в марте сорок второго каратели за связь с партизанами.
А раньше еще. Было у хлопцев условие — если кто первый фашистов заметит, предупредить всех. И — в лес. А немцы подошли незаметно, засаду устроили. Только успел было Петя Луговский винтовку схватить, только плетень перемахнул, чтобы сказать ребятам о немцах, как схватили его, сбили с ног и потащили волоком в штаб, чтобы дознаться о партизанах и об оружии.
Допрашивал офицер. Он бил умело — в голову, в пах и в живот. Петр молчал. На изуродованном, залитом кровью лице мальчишки горели глаза. Тогда его вывели во двор, и он упал у плетня, скошенный пулями.
В деревне появился староста — Верин. Раскачиваясь и хрипло горланя песни, слонялись по улицам полицаи. Ребята встречались тайком. И мама не переставала говорить Алексею, что нужно беречься, что того и гляди еще проведает староста и велит всех забрать, как семью коммуниста.
Она постарела как-то, сникла, и на бледном лице ее резко обозначились невидимые прежде морщины. Такой он и запомнил ее — заботливой, мягкой, с вечной тревогой в усталых глазах.
За ней гитлеровцы приехали утром. Швырнули в сани, загоготали, хлестнули по лошади. Алеша тогда был в соседней избе. Он увидел, выскочил, захлебнулся в крике. И соседям едва удалось его удержать.
Потом он узнал, что маму расстреляли. Алексея теперь прятали. В разных хатах. Узловатые, почерневшие от земли руки женщин латали его вконец изорванные брюки, стирали рубаху и услужливо ставили перед ним сладковатую, побитую морозом картошку, желтые ломти сала и хлеб, остро пахнущий печью, теплом и далеким, полузабытым уже домом. Мишка куда-то уходил по ночам. Лицо его посуровело, стало серьезным и взрослым.
— Завтра, — сказал он наконец. — За тобой придут завтра.
Алексей шел за парнем в выгоревшей добела гимнастерке и с карабином через плечо. Утро только еще начиналось, капли росы вспыхивали яркими светлячками. И он вспомнил, как год назад, вот таким же приветливым утром, шел он с приятелем на рыбалку, и мама потом варила уху, и отец, вернувшись из очередной командировки в район, сидел на крыльце и напевал про себя боевые партизанские песни. Он рассказывал Алексею о гражданской войне, о налетах на вражеские гарнизоны, о том, как однажды их отряд окружили и был он тяжело ранен.
— Не отставай, — хмуро бросил идущий впереди парень. — Ходи веселей.
Когда его привели в отряд, он узнал в командире человека, встретившегося им однажды по дороге из Червеня.
— Здравствуйте, Петр Иванович, — торопливо заговорил Алексей, запинаясь от волнения.
— Направьте меня, пожалуйста, в боевой взвод. Я сумею стрелять, бить фашистов.
— Здесь ко мне обращаются — товарищ командир! — перебил его Иваненко. — И позволь мне решать, куда направить тебя. Покажите парню, где кухня, — обратился он к ординарцу. — Пусть поест и наготовит дровишек.
Алексей насупился, неловко повернулся кругом. Он не слышал, как Саша Красногир вступился за него и попросил направить к себе в отделение.
— Сделаю из мальца настоящего партизана, — заверил он командира. — Со мной не пропадет.
В перерывах между боями молодежь обучали военному ремеслу. Парни вытаптывали поляны, учась шагать строем, изучали трофейную технику и оружие. Но каждый из них с тайной завистью поглядывал на пушку, на настоящую армейскую сорокапятимиллиметровую пушку, которую партизаны однажды с большими предосторожностями выволокли из тщательно спрятанного тайника.
И когда брали Корзуновский мост, пушка шла в боевых порядках.
Лил дождь. Тяжелые, набухшие водой тучи висели над лесом. Чавкала под ногами вода, ноги проваливались в густую черную жижу, и казалось, не будет конца этой ночи, болоту и этому непроходящему, острому, как жало штыка, чувству опасности, из-за которого пересыхало во рту и срывались куда-то в пустоту глухие удары сердца. Он шел в цепи, сжимая в руках карабин и готовый в любое мгновение вжаться в эту зыбкую, холодную землю, как только охрана поднимет тревогу.
Поначалу он даже не понял, что это такое. Ему показалось, что кто-то цепко схватил его за пальто, за брюки и сапоги, и он резко взмахнул прикладом и услышал глухой металлический лязг.
— Заграждения поставили, гады, — послышалось рядом. И тотчас вдоль цепи прошелестела команда:
— Ложись!
Пушка ударила неожиданно. Потом еще и еще. Багровые всплески взметнулись у берега. Застонала колючая проволока, пропуская бойцов, и Алексей, рванувшись вперед, все стрелял и стрелял в сторону моста, где лихорадочно бились огоньки тяжелых пулеметов.
Скользя и срывая ногти, он взобрался на насыпь. Теперь — к бункеру. От удара ногой распахнулись двери, чья-то фигура метнулась в угол и распласталась на полу. Алексей перезарядил карабин и выскочил на бруствер, услышав: «Кончай с мостом!»
Как он горел, этот мост!
